Свадьбы
Шрифт:
— Что ж ты, батя, хочешь сказать — совсем не бьют на острове медведей? — Ревизор тоже усмехнулся. Он не знал имени хозяина и по примеру Толика Каме назвал его «батей».
— Давненько не помню, чтоб кто убил. Раньше бывало, а теперь строго, — сказал Степан.
— Нет, у нас умку не трогают, — вставил свое слово и Толик.
— Ну нет так нет. А то купил бы. Один наш сослуживец богатую шкуру с Чукотки привез, тоже в командировку ездил. На весь диван не поместилась, лапы на полу лежат, — сказал ревизор. Он помолчал и, усмехнувшись, снова спросил: — А может, батя, ты меня боишься? Думаешь, ревизор — значит, опасно? Не бойся, я неопасный, не по этому профилю
Степан выпрямился на табуретке и приподнял косматые брови, точно его чем-то заинтересовали последние слова ревизора. Потом тоже хохотнул и с предельной ласковостью сказал:
— Нету, мил человек, у меня этого товару. А был бы, я б тебе и так дал, без платы. А теперь, считай, пора нам и укладываться, — неожиданно заключил он, поднимаясь. Снял с гвоздя лампу и сказал ревизору: — Я вам в комнате постелю, на кушетке.
— Да мне безразлично, — ответил тот. — Было бы куда голову приклонить да чем укрыться.
— Это мы найдем, — сказал Степан, и спросил: — А звать-то вас как будет?
— Иван Иванович Толбуев, — ответил ревизор, выбираясь из-за стола.
— Так это мы все найдем, Иван Иванович, — повторил Степан, уходя с лампой в смежную комнату. — И подушку найдем и укрыться. И в печку еще подкинем, чтоб теплей было.
Степан взялся стелить постели в комнате, где был и шкаф, и приемник, и швейная машинка, и кушетка, застланная клетчатым пледом, и кровать с горкой подушек. Толик с ревизором в это время вышли из кухни за дверь. Вскоре они вернулись, запорошенные снегом.
— Погодка, черт бы ее взял! — сказал Степану ревизор, войдя в комнату. — С такой поездкой я и в месяц с делами не управлюсь. Сегодня уж никак на пургу не рассчитывал.
— Кабы мы да управляли ею, погодой, — ответил Степан. — А то ведь не нам она подчиняется — высшей силе подвластна.
— А ты что, батя, в бога веруешь? — спросил ревизор, снимая на пороге комнаты валенки.
— В бога нет, а в знамение судьбы верую, — с раздумьем ответил Степан. — Поздно ли, рано, а случится знамение — и вот оно, никуда не денешься. Ложись, Иван Иванович, отдыхай, — сказал Степан и ушел с лампой на кухню.
Толик бросил на топчан в кухне свою кухлянку, скатал телогрейку, намереваясь использовать ее вместо подушки, но Степан забраковал такую постель. Внес из сеней ватный матрас, а из комнаты подушку с одеялом. Притворив дверь в комнату, он негромко спросил Толика, поведя глазами на закрытые двери:
— Никак первый раз в колхоз едет? Или, может, раньше бывал?
— Не знаю… Не помню, чтоб бывал, — неуверенно ответил Толик. — Утром по селектору передали, что прилетел и у полярников ждет. Меня Итты сразу послал. Жаль, пурга мал-мало помешала.
— Пройдет к утру, — сказал Степан и кивнул на окно: — Слышишь, в пол-силы метет? Вроде черный котенок мяучит.
— Батя, почему ты прошлый раз тоже сказал, что у пурги черная песня? — улыбнулся Толик, умащиваясь под одеялом.
— Какой же ей быть?
— Я потом вспомнил твои слова и все время думал: почему черная? Пурга всегда белая.
— А бог его знает, почему, — усмехнулся Степан. И, подумав, сказал: — Черная, да и все.
2
Ревизор постанывал во сне: может, снилось что-то страшное. Степан лежал на боку на широкой кровати напротив кушетки, слышал тяжелое дыхание ревизора и жалостное завывание пурги, волнами наскакивавшей на стены избушки. Из кухни в комнату проникало розовое свечение — от сильно раскалившейся
Так и лежал он в молчаливом бездействии, пока мысли его, без всякого спросу, не пустились ворошить прошлое…
Эту странность Степан заметил за собой еще когда бегал в школу. Назовет, допустим, учитель географии какую-нибудь страну, реку или город, и Степан в самом названии тотчас же видит определенный цвет. Слово «Москва» сразу окрашивалось в желтизну, Франция представлялась коричневой, Англия — зеленой, Австралия — обязательно белой. Одесса у него тоже была зеленой, Киев — серым, Черное море почему-то выдавалось сиреневым, и так без конца и краю. И имена людей собирались в кучки по цветам. Васи, Сергеи, Оксаны — синие, Люды, Олеги, Николаи — какие-то оранжевые, словом, разные имена свой колер имели. То же самое и с песнями происходило. Сообщат из громкоговорителя (до войны громкоговоритель редкостью считался, а у них в хате висела меж окон эта диковинка), что певец Леонид Утесов сию минуту исполнит «Легко на сердце», и Степану, еще до того как запоют, вся песня виделась ярко-розовой. А вот «Мисяц на нэби, зиронька сяе» представлялась вытканной из серебристых нитей. И все песни, которые доводилось ему знать и слышать, имели яркие или пестрые цвета, кроме одной — «Дубинушки». «Дубинушка», с ее «Эх, ухнем», почему-то неизменно рисовалась ему черной и тягучей, как смола. Через много лет, уже здесь на Севере, такой же черно-тягучий цвет виделся Степану в реве и посвистах диких полярных пург.
Первейший друг Степана, Сашко, с которым у них все было «на двоих», от самодельных деревянных коньков с толстой проволокой снизу, чтоб лучше скользили, до вырезанных из бузины дудочек, издававших, если умело закрывать пальцами дырочки, красивейший свист, — друг Сашко, зная, что Степан «все на свете» видит в красках, старался изо всех сил быть похожим на него. «Степка, я сегодня Зойку тоже голубой увидел! Не веришь? Вот-те слово!.. — чуть не помирая от радости, сообщил как-то Сашко, примчавшись к нему под проливным ливнем, точно не мог дождаться, пока перестанет лить. И взахлеб пустился рассказывать: — Мы обедать сели и борщ едим. А мамка сказала: «Зойка, не стукай ложкой об миску!» Я скорей зажмурился и шепчу: «Зойка, Зойка, по моему велению, по моему хотению покажись, как Степке, какого ты цвета!» Тут — рр-раз! — вижу, она голубая, аж синяя! Понял?..» После Сашко вовсю выхвалялся в школе, что тоже видит все страны, города, реки и горы в разных цветах. И что будто когда он сидит в хате и не видит глазами своей коровы, только слышит, как мать кричит с улицы: «Манька, Манька», то корова ему кажется красной, хотя на самом деле она пегой масти.
Они отходили с Сашком семь классов, потом закончили в районе курсы трактористов, вернулись в село, получили, опять же «на двоих», трактор и всю весну пахали на нем впересменку поля, помогали своим трактором скирдовать на лугах первые укосы сена. И вдруг — война, вдруг — близко немцы. В колхоз пришла команда угнать на восток скот. Сбили стадо в триста голов, и пятеро взрослых мужиков да трое молодых хлопцев (он, Сашко и Яшка-счетовод) погнали коров с телятами на Киев. Через два дня узнали, что дорога впереди перерезана. До первых заморозков они прятали свое стадо в Качаровских лесах, пока не набрели на партизан.