Сверхновая американская фантастика, 1996 № 01-02
Шрифт:
Я говорю: «Не ведаю».
Господь говорит: «А соберешь, потом что? Или впрямь веришь, что все как при Степане Тимофеевиче пойдет?»
Я говорю: «Нет. Притоптали народ православный».
Господь говорит: «Значит, малым делом, разбойничать?
Молчишь? Видно, помнишь, что не просто атаман, а старица, Божья радетельница?»
Я говорю: «Еретица я, вор-старица — так в ихних листах прописано».
Господь говорит: «Это они говорят. А ты как мыслишь? Веруешь ли в Меня, старица?»
Я говорю: «Как не веровать, Господи? И бесы веруют и трепещут».
Господь говорит: «Научилась в монастыре языком трепать!»
Я говорю: «Каб не научилась, пошли бы мужики за мной?»
Господь
Я говорю: «Не успела, Господи».
Господь говорит: «А сила твоя при тебе?»
Я говорю: «При мне. Ни на сколько не поубавилось. Оттого и горько мне».
Господь говорит: «Значит, не свершилось еще. Ни слов не сказала, ни силы не извела. Понимаешь ли, где твой путь?»
Я говорю: «Так ты за этим посылал меня, Господи?»
Господь говорит: «Слушай, чадо мое возлюбленное! Не разбойной бабой, не вор-старицей назовешься. Знаю, не хочешь живой к ним попасть. Однако слушай! Никто, кроме как ты сама, над тобой не властен. Не они тебя полонили — ты сама пожелала так. И Я с тобой. Прими страдание, Алёнушка! Знаешь ведь, муками тебя не сломить. Ни железом, ни углями раскаленными воля твоя не истощится. И казнь твоя приспеет. И как народ православный, который притоптали, соберется, как сруб запалят — тут-то ты свои слова, самые те, и скажешь. И преосуществится…»
Я говорю…
Наталья Резанова
УНИЧТОЖАЕТ
ПЛАМЕНЬ
…дальше была стена, отступать некуда, и я ударила, и даже не увидела, а почувствовала, как копье медленно входит в живую плоть. Наконечник вонзился ему в горло, прямо передо мной были его глаза, полные боли и ужаса, и мне было страшно и мерзко, но я не выпустила копье, продолжая сжимать древко обеими руками, а оно становилось все тяжелей от обвисающего на нем тела, и руки свела судорога…
Я проснулась. Руки были сведены судорогой, ладони сжаты в кулаки, и это было все. Это был сон. Конечно, сон. В жизни я, наверное, и курицу не смогла бы зарезать… и Фрейду я не верю, иначе тут такого бы можно накрутить… по ощущение явственности сна, обычно улетучивающееся через несколько мгновений после пробуждения, упорно не проходило. Там не было ни ярких красок, ни запоминающихся деталей, свойственных иным сновидениям. Только ощущение тяжести копья, упирающегося в падающее тело, и мысль о том, что мне нужно, нужно его убить, противно, а нужно.
Но ведь я больше ничего не видела, кроме этой сцены! То есть не участвовала, потому что во сне была не «она», а «я», которая сознает себя, а не созерцает… Стоп! Я вспоминаю сон. Какая-то драка со смертоубийством в темноте… Вот именно, ночью, поэтому ярких красок и не было.
Память упорно фиксировалась на сцене убийства. Точнее, на пробитом горле… Господи! Огнестрельное оружие не присутствовало. Копье. А у него, кажется, был меч. Когда я ударила, он его выронил.
И тут я поняла, почему я помню именно пронзённое горло. Это было как-то связано с его прозвищем… с прозвищем того, кого я убила. «Деревянная глотка» — вот как его звали! И как только я вспомнила эти слова, я услышала, как звякнула струна,
и отчетливо прозвучала строчка «Железо нашлось на твою деревянную глотку!» Да, это была строчка из стихов или из песни… из песни. Теперь я начала вспоминать быстрее. Он был у них предводителем. Они неожиданно напали на наше селение. Уцелевшие, и я тоже, бежали в лес, а ночью сами напали на чужаков. Те приплыли на двух кораблях — «Ворон» и «Ястреб». Потом мы их сожгли. «И никто из чужих не ушел живым» — так пели после.
Что я вспоминаю? Сон? Или…
Барковский. А что было потом?
Я. Не знаю. Очевидно, я осталась жива, раз помню, что корабли сожгли, и про это сложили песню. Возможно, после этого в моей жизни не случалось ничего, что бы я запомнила.
Барковский. Ты?
Я. Разумеется, не та, кого ты видишь. Если б я была буддисткой, то решила бы, что вспомнила одно из своих прежних рождений, и на этом успокоилась. Но я, к сожалению, неверующая.
Барковский. Ты б еще Платона помянула… знание есть припоминание… Ладно. Продолжим. Почему ты уверена, что корабли назывались «Ворон» и «Ястреб»? Там что, были какие-то надписи?
Я. Нет. По-моему, ни мы, ни они вообще не умели писать. Но на парусе одного корабля был нарисован ворон, а на другом — ястреб.
Барковский. Они приплыли по морю?
Я. Не уверена, что это было море. Большая вода. Это могла быть и большая река, как Волга, или озеро, вроде Ладожского…
Барковский. Почему славянские ассоциации?
Я. Не знаю… Природа… Лес, как здесь… Мы же прятались в лесу.
Барковский. Ты помнишь названия кораблей, а не можешь сказать, на берегу моря или реки вы жили.
Я. Я помню только относящееся непосредственно к нападению… Знаешь, почему я сомневаюсь, что это было море? Потому что мы не ждали нападения с воды. У приморских жителей так не бывает.
Барковский. Ладно. На каком языке вы говорили?
Я. У меня такое ощущение, что, хотя мы и они говорили на разных языках, мы могли понять друг друга. Вообще все это напоминало синхронный перевод. Нет, я не могу сказать, что это был за язык, хотя звучал он для меня без всякой архаизации.
Барковский. Хорошо. Попробуем о другом. Это уж ты должна помнить. Во что ты была одета?
Я. На мне было платье… или длинная рубаха. Кажется, холщовая. На ногах — ничего. Босые ноги — это точно.
Барковский. А он?
Я. Ты понимаешь, там было темно, и он тоже в чем-то темном, и какие-то бляхи блестели… Что я запомнила — у него над горлом был завязан узел, как раз над тем местом, где… (меня передергивает).
Барковский. Что с тобой?
Я. Как подумаю об этом, сразу чувствую себя убийцей.
Барковский. Может, не будем продолжать?
Я. Нет, почему же.
Барковский. Где все это происходило?
Я. В… сарае. То есть похоже было на сарай… или склад. Только очень длинный. Крыша низкая. Пол земляной. Стены — я ведь была у стены — стены бревенчатые. Столы были, за которыми они пили, скамьи, какие-то колоды. Все деревянное. Вообще не припомню, чтоб во всей деревне было что-нибудь каменное.
Барковский (декламирует).
Уничтожает пламень Сухую жизнь мою. И ныне я не камень, А дерево пою.