Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
И Гризли точно невидимой силой относит на большую равнину… На ней нет воды, нет братоубийственной борьбы… Но страшна, отвратительна эта равнина… Это мертвая равнина смерти…
Тысячи трупов зверей и людей, трупов изуродованных, окровавленных, лежат в страшном хаосе и медленно гниют. Вот лежит громадный слон, а на нем лежат застывшие, изуродованные трупы маленьких людей… Вот камелеопард, — а его шею крепко ухватил ручонками ребенок и так и замерь на ней… Вот красивая антилопа лежит рядом, обнявшись с огромным массивным тигром… И все это гниет, разлагается… Нестерпимо удушливый воздух висит над равниной.
Гризли хочет отлететь и не может. Унылый заразительный ветер гудит в её ушах и твердит одно и то же:
«Бренное исчезает Вечное остается!»
— О где-же — думает она, — этот вечный дух Божий! Или нет в нем милости и жалости!?.
Тихое раннее утро. Солнце чуть-чуть выглянуло из-за земли, а двор старого дома полон уже наехавшими с пришедшими с разных сторон людьми.
Тихо гуторит на широком княжем дворе бедный люд. Сюда пришли немощные и нуждающиеся. Сюда собрались горе-горькие скитальцы по земле русской. Все они ждут пробуждения их благодетельницы, доброй барышни, княжны Гризельды Иоанновны, что живет одним-одна в старом заброшенном имении.
Пришли сюда немощные и печальные. Пришли дряхлые старики, принесли старухи своих внуков. Сегодня велик день, сегодня день рождения Гризли — и каждый год собирается в этот день народ со всего околотка, собирается с твердой надеждой, что добрая княжна не оставит их своей помощью.
Проходят часы, солнце тихо всплывает на светлое небо. Яркий весенний день играет в воздухе… А барышня-благодетельница спит крепко, тяжелым нехорошим сном.
Давно уже шепчется старый, седой, дряхлый камердинер Лукич, с молоденькой свеженькой Анни. Давно уже коровница принесла парного молока. Давно старая пекарка Акулина принесла горячего печенья… Несколько раз Анни входила в спальню к княжне и принималась будить ее, но спит милая княжна или лежит недвижимо… как мертвая.
Приготовила Анни вместе с старой прачкой белое кружевное платье — любимое платье Гризли. Давно они стараются разбудить ее и не могут…
Наконец идет Лукич к барину, нареченному брату княжны, и со страхом стучит в запертые двери, нарушает его властный приказ: не мешать ему ни под каким видом!..
Угрюмый, рассерженный выглядывает барин.
— Что надо?..
— Не можем добудиться… барышни княжны… Гринезильды… Иоанновны… А сегодня рожденый день их…
И, наскоро одевшись, идет барин в старый дом прямо в спальню Гризли, а спальня полна народу. Плач и стон в ней. Лежит Гризли словно мертвая…
— Подите все вон! — топает барин. — Вон!.. — И все плачущие в ужасе разбегаются… Гриша запирает за ними двери. Он прямо подходит к спящей и устремляет на нее пристальный, повелительный взгляд, с твердым желанием пробудить ее.
Но не движется ни один мускул бескровного лица, не дрогнут красивые, черные, приподнятые кверху брови. Спящая спит сном непробудным.
Гриша приподымает руки и устремляет их на Гризли. Он делает ими плавные движения. Он старается снять с неё тяжелый сон. Все мускулы его напрягаются, как в статуе Лаокона. Холодный пот выступил на его высоком лбу.
Но лежит и не движется его названная сестра, лежит точно прекрасная мраморная статуя.
— Проснись! — приказывает он. — Проснись! — И все волосы на голове его поднимаются дыбом. Его глаза мечут целые потоки таинственной силы.
Ко ничего не могут сделать эти потоки. Неподвижна его спящая названная сестра. Бессильна вся его сила разбудить ее.
С ужасом, весь дрожа, опускает он руки. Медленно повертывается, выходит из спальни, запирает дрожащими руками двери и приказывает строго-настрого: не будить ее до вечера!..
И идет он, опустив голову, и думает тяжелую думу.
Вот уже в четвертый раз она упорно противится его воле. В четвертый раз он не может вернуть к ней животворящего духа жизни… И страшно, и досадно его самолюбию.
И ужасная мысль, как грозное привидение, заходить в его душу.
— «А что, если этот дух жизни никогда уже не вернется к ней!..»
И замирает его сердце в нестерпимом ужасе.
Но одно не может решить он; что сильнее в этом сердце: страх ли потерять в ней существо, которое его так крепко, сильно, беззаветно любит… которому он так много обязан, или страх потерять в ней дорогой субъект для его опытов… для его открытий…
Давно уже, еще в те годы, когда молодая жизнь берет полновластно дань со всех, в которых кипит и бьет она молодым горячим ключом, он встал на перекор ей, на перекор природе. В уединенной тихой жизни он избежал приманок плоти, раздражений крови и нервов и сказал себе твердо:
— Все это вздор и суета!.. Есть глубокое и важное… Есть истина и её мощный голос не должен быть заглушен суетными приманками плотской жизни.
В 18, 20 лет он был уже аскетом и стоиком.
И этого мало. Он вырвал из когтей суетной жизни и свою названную сестру, богатства которой служили и служат ему для его научных опытов и работ.
С жаждой знаний, с глубокой верой в то, что это знание единственное благо жизни, он странствовал в чужих краях. И всюду сопровождала его неизменная, верная Гризли.
Он изучил философию и медицину, историю и математику. Он прослушал курсы всех европейских знаменитостей и пришёл к одному страшному выводу…
— Вздор и ничтожество все человеческие науки!.. Есть одна наука — великая, глубокая — таинственная. Люди нанесли в нее всякого вздора и грязи собственных личных мнений и тщеславия. Надо очистить ее и глубже, глубже проникнут в её тайники. Эта наука великая, наука всею. Наука механизма природы, наука тайников человеческой души, познания чего-то, что, говорят, не постижимо для человека и висит в воздухе вечной, недосягаемой тайной…
И он проникнет в эту тайну. Он чувствует в себе достаточно силы, гордости его ума, чтобы снизойти с высоты его в глубокие тайники этой науки…
Он видел явления этой природной силы в его Гризли. Эти явления в первый раз открыли ему таинственный мир, и он с тех пор стремится в него всей душой и отдает ему все свои силы.
Он чувствует, что такого существа, как его Гризли, он не найдет вторично. Он бережет ее, как святыню. Он дорожит её жизнью больше собственной жизни. Он удаляет от неё все, что может влиять на чистоту и полное спокойствие, безмятежие её души. И все это делается не ради любви к ней, не из глубокого братского чувства, а только как потребность его гордого, независимого ума.