Свет любви и веры (сборник)
Шрифт:
Пишут: крупнейшее ваше преступление – это злоупотребление высоким служебным положением.
Господи! Сколько я ни повторяю – не желаете слышать.
Ей-богу! Такую вещь, как «высота служебного положения», – мы сами же ее и создали; власть – мы сами ею и были. Мы могли для того, чтобы трудоустроить одного человека, создать целое министерство, основать фонд или другую организацию. Как можно было злоупотреблять тем, что мы сами и построили?
Употребляйте хотя бы такие слова, которые будут принадлежать к судебной лексике, а то я в этом суде ни одного уместного
Ну что же, снаружи доносится шум и треск выстрелов и вдохновляющий грохот вертолетов; всё это говорит мне, что прибыли мои друзья и что наконец можно поставить точку в этом смехотворном деле и задать всем вам такого перца, что до конца дней ваших не забудете, хотя я не думаю, что этих дней вам осталось много. Разве что чудо вас спасет, но в наши времена, как известно, чудес не бывает.
Но, чтобы не оставить неотвеченным ни одного вопроса, я сейчас озвучу последний, полученный мною, и отвечу на него, чтобы, дорогуши мои, ни один из вас не ушел бы из этого мира босой, голый и разочарованный.
Итак, вот последний вопрос; он, в отличие от предыдущих записок, в закрытом конверте, снабженном печатью секретности. Но, поскольку вы проживаете сейчас последние минуты вашей жизни, никаких тайн и секретов у меня от вас нет. И я на глазах у вас распечатываю…
Итак… Вопрос звучит следующим образом:
«Какой вид смерти… Какой вид смерти… вы пред… почитаете? Расстрельный взвод?.. Веревку виселицы?.. Всё уже приготовлено, чтобы…»
Нет… Мне эти глупые шутки вовсе… Видите ли… Поистине, клянусь Аллахом! Я ни в чем не замешан. Всё это делали другие люди, а я к ним был в оппозиции. Нет, будьте добры… Передергивать затворы на заседании столь… Я вообще предпочел бы остаться в живых… Но если выхода нет… То мои давние проблемы с сердцем… Сердечный приступ…
Современный Каин
Здание, по верхнему этажу которого мы прохаживались, было самым высоким зданием в городе. Старший брат сказал:
– Мы приняли решение… – (Акогда он говорил «мы», то имел в виду самого себя…) – Приняли решение отдать самое высокое здание города самому маленькому члену нашей семьи. Оно будет местом твоей работы, отдыха, а также источником твоих доходов.
Я ответил, оглядывая с высоты красивую панораму города:
– Вообще-то я предпочитаю стоять на своих ногах.
Здесь он хладнокровно сгреб меня в охапку, крепко схватил за ноги и вниз головой свесил меня с этой высоты, то есть с самого высокого здания в городе.
Настолько же, насколько я худенький, низкорослый и слабый, Старший брат, наоборот, высоченный и здоровенный. Я словно был ребенком в руках великана, легко покачивающего меня в подвешенном состоянии между небом и землей.
Старший брат отлично знал, что я до потемнения в глазах с детства боюсь высоты; от нее мне сразу становится очень плохо. Возможно, именно поэтому он и выбрал данное место для разговора. У меня было ощущение, что мой желудок и сердце вот-вот вывалятся изо рта, в глазах у меня потемнело, но я старался не барахтаться. Шли секунды, и вот я уже привыкал, что весь мир
Но голова моя и плечи всё еще свешивались вниз: так меня удерживала его лапа, заграбаставшая мою рубаху.
– Если брат поступает недостойно, – спросил он, – что с ним нужно сделать?
– Его надо убить, – ответил я хрипло, едва выдавливая голос из горла. – Таков был закон всегда, начиная со времен…
– Историю Авеля и Каина я знаю, – перебил он. – Не юродствуй.
– Я готов к этой судьбе, – вновь прохрипел я.
Он поднял меня и посадил на парапет.
– Вот и ошибся. Мы не такие отсталые.
– Заставите меня покончить с собой? – спросил я.
– И это уже в прошлом.
– Вы большим экспертом стали, – мое дыхание немного восстановилось. – Раньше вы таким не были.
– Жизнь изменилась, – ответил он.
Это была правда: после смерти деда очень многое изменилось: и ситуация, и люди, и больше всех изменился Старший брат.
Деду для управления семьей в конце жизни не нужны были уже ни слова, ни дела. Одно давление его взгляда расставляло всех по местам. Дед был грозен и был славен; а отец мягок, обаятелен, но времена были уже не те, чтобы можно было кого-нибудь без ругани заставить занять свое место.
Наша борьба, впрочем, началась еще в дедовские времена…
«Не делай этого, братец! – сказал я ему тогда. – Не продавай эти рукописи! Всё, что у нас есть, появилось благодаря этим пергаментам. Предки перевернутся в гробу, если узнают, что ты выставил на торги главное достояние нашей семьи, нашего рода…»
После этих слов Старший брат затаил на меня злобу. И если даже кто-то другой заговаривал о рукописях, он делал вывод, что это я подстрекаю, и ненависть его ко мне росла.
– Ты парень хороший, – говорил он мне. – Единственная проблема в том, что слишком много болтаешь.
– Вообще-то я весь молчание, – отвечал я. – Четыре слова в сутки – это много?
– Не прикидывайся дурачком, – говорил он. – Я имею в виду то, что ты пишешь.
– Укажите на ошибки, – предлагал я. – Я их исправлю.
– Опять скорость прибавил! Очень быстро ездишь.
– Но и рулем я владею, – отвечал я. – Я внимателен к тому, чтобы…
– Внимательность твою к делу не пришьешь! – обрывал он меня. – Тот, кто быстро ездит, хочешь – не хочешь, столкнется с нами. А в столкновениях с нами под колеса попадает другая сторона.
Тут он был прав. В семье были братья и сестры, которые в результате столкновений попадали в больницу, в психлечебницу или на кладбище; а если ты начинал докапываться до сути дела, то видел, что они превысили скорость.
Я сказал тогда:
– В нашей семье большинство подвержено порокам и вредным привычкам. Ни к какому делу люди не годны.
А он хладнокровно ответил:
– Уж лучше это, чем совать свой нос куда не следует.
– Так, значит, правду говорят, – спросил я его, – что вы сами их довели до этого состояния?