Свет маяка (Сборник)
Шрифт:
— Вернулись домой, — продолжал Ситников. — А тут пусто. Весь флот вышел.
— Куда вышел? — спросил Совчук.
— Пес его знает. Белые канлодки обстреляли Бердянск, а наши за ними двинулись. Что-то из этого выйдет, а что — еще не знаю.
По палубе над головой прошли тяжелые шаги. От них скрипел и, казалось, прогибался подволок. Потом они перешли на трап, и в кубрике появился вдвое согнувшийся, еще больший, чем всегда, начальник.
— Здорово, душа салажья! Как делишки? Отвечай глазами, потому что, если раскроешь рот, я его шваброй заткну.
Васька улыбнулся, и начальник кивнул.
— Правильно.
Васькино ранение было, конечно, тяжелым, но начальник не хотел подать виду. Что же до госпиталя, то своего тяжелобольного брата или сына он тоже не смог бы отпустить из дому.
— Получишь каюту с видом на море, а смотреть за тобой будет флагманский коновал. Доволен?
Васька был доволен. От разговоров начальника ему стало совсем легко. Даже боль жгла как-то ровнее и мягче.
— Что же флот? — спросил Ситников, и начальник пожал плечами.
— Собачье наше счастье. Гоняли за пустяком, а в большое дело не пошли. Хотел бы я знать, как они без нас с разведкой управятся.
Начальник назвал героический поход пустяком! Хорош пустяк!.. Впрочем, возражать, даже про себя, Ваське не хотелось. Ему было слишком хорошо, и он закрыл глаза. Когда он снова их открыл, он увидел широко распахнутый полупортик и в нем яркий день над полным кораблей портом. Он лежал в каюте на базе, и флот вернулся с моря. Все обстояло отлично.
Васька не ошибся. Все действительно обстояло так, что лучше нельзя. Флагманский врач, осмотрев рану, признал ее благополучной и обещал быструю поправку. Ситников пришел с известием о победе флотилии. Она на рассвете напала на белых у Обиточной косы, полдня вела бой, утопила одну из неприятельских канлодок по имени «Салгир» и загнала остальных в Керчь.
— Было их больше, чем наших, — говорил Ситников, — и были они при миноносце, однако наши себя показали. В «Знамя» влепили шестидюймовый, сварили паром механика и двоих машинистов и машину из строя вывели, а комендоры наверху — хоть бы что. Били как полагается. Дальше шли на буксирах — все корабли точно шлюпки на прогулке. Налетел миноносец — гибель, если только мины выпустит, так его, смех сказать, сторожевики прогнали… Жаль, сынок, нас с тобой не было!
Васька попробовал представить себе, что тоже жалеет, но не смог. Тогда он понял: он свое сделал и этим был удовлетворен.
После Ситникова пришел Дымов. Сел, как всегда, выставив перед собой негнущуюся, простреленную ногу и вынул из кармана два завернутых в бумагу леденца.
— Ешь. Из Питера прислали. Это тебе не с сахарного предохранителя.
— Будет смеяться-то, — тихо, но с удовольствием ответил Васька.
— А я не смеюсь. Может, оно хорошо бы посмеяться, только мне все некогда. — И, помолчав минуту, Дымов встал. — Флаг-врач говорит: скоро встанешь. Ребры целы, а легкое тяжелым не бывает. — Это была первая острота Дымова за все время, что Васька его знал, и он оценил ее по достоинству.
Впервые в своей жизни он спал в отдельном просторном помещении. Койка была на мягкой сетке, и постель идеальной холодящей чистоты. Впервые он видел столько внимания к себе — даже комиссар Дымов с ним шутил. Все это укрепляло его в сознании
На «Смелом» его встретили, будто он ушел вчера. Выдали новое рабочее платье и посадили чистить картошку.
Флотилия за время его отсутствия тоже возмужала. Она выдержала первый боевой экзамен и теперь готовилась к борьбе за полное обладание морем. Готовились без шума и громких разговоров. Из Ростова вернулся отремонтированный и перевооруженный более тяжелой артиллерией «Сталин», вступил в строй «Червонный казак», заканчивались еще две канлодки — «Труд» и «Красноармеец», по железной дороге прибыли новые истребители — «Лихой», «Летучий», «Ловкий» и «Легкий».
Говорили о будничном и деловом. Удивлялись изобретательности кораблестроителей, сумевших засадить шестидюймовые на еле живой корпус «Труда». В его трюмах, чтобы распределить давление отдачи по всему борту, возвели сложные деревянные крепления, и орудийные площадки были установлены прямо на них, — попрыгают комендоры, когда она будет садиться при стрельбе! Не одобряли вновь прибывших истребителей — какие они истребители с ходом в шестнадцать узлов! Рассуждали о делах продовольственных и береговых, но о самом главном, о подъеме, охватившем всю флотилию, молчали. Об этом говорить было не к чему и даже неловко.
И как раз об этом говорил Безенцов. Его революционный пафос был неисчерпаем и похвалы «братве» невоздержанны. Его презрение к белым доходило до закидывания шапками. Команда «Смелого» переглядывалась. Совчук однажды в сторону сказал:
— Зря треплется.
Командиру таким быть не полагалось. Командиры зря языков не чесали, но Васька теперь старался судить осторожно. Безенцов на службе был неплох, а трепотня — еще не беда. За ней, конечно, можно прятать измену, но, с другой стороны, Безенцов мог повернуть, по-настоящему пойти за красных. Хотя бы из-за того, что видел их верную победу.
Всякое дело имело две стороны, и прошлое тоже было неясно. Гибель минной баржи могла быть предательством, но могла быть и случайностью. В Геническе Безенцов чуть не бросился за борт. Может, собирался к белым, а может, и вправду очумел, хотел адъютанта из воды тащить.
На все эти вопросы был один ответ: ничего все равно не отгадаешь, значит — нужно смотреть.
Сразу же оказалось, что смотреть есть за чем. На третье утро после Васькиного возвращения в строй Безенцов пришел темный и с непонятными глазами. Его громкие разговоры как отрезало.
Час спустя узнали новость: в порт на тачанке прискакал военмор, за одни сутки покрывший сто с лишним километров от фронта до Мариуполя. Фронта больше не было. Он был смят, разорван и разнесен в клочки. Неприятель большими массами шел на Бердянск и Волноваху.
К полудню небо загудело ровным звоном. Торговки арбузами на стенке забеспокоились. Четырехлетняя дочь одной из них, с трудом поднявшись на ноги, повела пальцем по облакам и заявила:
— Иропланы. Белые скоро придут.
— А может, врешь? — не поверил Совчук, но настроение было подавленным. Слишком внезапно пришло известие о неприятельском прорыве, слишком резким был переход от победы к поражению.