Свет мира
Шрифт:
— Дорогая Яртрудур, — сказал ей скальд очень серьезно, — предупреждаю тебя, что если на этих выборах ты проголосуешь за Юэля, значит, ты проголосуешь против меня.
— Я так и знала, — ответила невеста, — это в вашем духе говорить, что надо слушаться какого-то молокососа из Скьоула, который подбивает всякий сброд на разбой и убийство, а не угодных Богу людей.
— Скальды и сброд всегда были друзьями, — сказал Оулавюр Каурасон. — Давно известно, что в час испытаний они горой стоят друг за друга.
И вот в воскресный июньский день скальд вместе с другими поденщиками стоит перед зданием начальной школы и смотрит, как люди идут голосовать. Безоблачное летнее небо распростерлось над этим поселком, лежащим на берегу зеркальной глади фьорда, и в природе снова единодержавно правит дух благости и покоя, так что даже не верится, что в Исландии
Ослепительно сверкающий роскошный автомобиль Юэля Ю. Юэля подъезжает к дверям с очередным грузом Истинных Исландцев, которым на мгновение должно показаться, будто они правят страной. Дверцы автомобиля открываются, шофер зовет людей на помощь, и с мягких сидений стаскивают несколько Истинных Исландцев. Это старая Тура из Скаульхольта со своими подопечными. Первым вытаскивают старого Гисли, крупного землевладельца. Хотя крупный землевладелец уже много лет лежит, прикованный к постели, у него еще сохранилось достаточно сил, чтобы выкатить один глаз, злобно потрясти кулаком и упрямо выкрикнуть:
— Весь этот поселок принадлежит мне!
После крупного землевладельца в дом внесли язычника Йоуна Эйнарссона, он был наверху блаженства и пускал слюни при виде солнца, автомобиля, выборов и добрых христиан.
— Вавва-вавва, — сказал язычник и захохотал, — вавва-вавва!
Потом из роскошного автомобиля владельца баз вытащили Хоульсбудскую Дису, которую сперва долго держали взаперти в сарае Йоуна Убийцы, где хранились рыболовные снасти, а теперь держат за перегородкой в Скаульхольте. Это было то самое существо, про которое давным-давно Эрдн Ульвар сказал, что оно и есть сам поселок. Она тоже явилась сюда, чтобы поддержать дело Истинных Исландцев. Из роскошного автомобиля ее в дерюжном мешке отнесли прямо к избирательной урне. Из мешка выглядывало безумное лицо, лишенное человеческих черт, прежде худое и изможденное, теперь оно было обезображено отеками, черные, некогда вьющиеся волосы уже давно свалялись в колтун. Неподвижные старые покрасневшие глаза тупо глядели на ясное небо.
А после того как вытащили этих троих Истинных Исландцев, кто же вылез из автомобиля в новой праздничной юбке и в новой кофте, поверх которой была накинута косынка, умытый, причесанный, в шапочке с кисточкой, готовый выступить в рядах Истинных Исландцев против всяких безродных? Не кто иной, как Яртрудур Йоунсдоухтир, невеста скальда. Торжественным, твердым шагом, не глядя по сторонам, прошла она в зал для голосования. Несколько парней из безродных приветствовали этих Истинных Исландцев громким улюлюканьем.
Услышав, что сюда прибыли обитатели Скаульхольта, отовсюду набежали зрители, они толпились у дверей избирательного участка и с нетерпением ждали, когда те, исполнив гражданский долг, покажутся снова. Прошло несколько долгих минут. Вдруг из зала голосования донесся шум. Неожиданно в дверях на четвереньках показалась Хоульсбудская Диса. У избирательной урны она выскользнула из мешка, вырвалась из рук державших ее мужчин и, издавая страшные вопли, сожрала избирательный бюллетень и карандаш. С большим трудом удалось схватить ее и снова запихнуть в мешок.
Вскоре возвратилась от избирательной урны и невеста из Небесного Чертога, ее глаза сияли тем внутренним миром, той благостью, которые отличают человека, причастившегося у алтаря святых даров в светлое воскресенье. В этом блаженном состоянии, ни на кого не взглянув, она снова села в автомобиль. И многоуважаемых избирателей повезли по домам; на этом поездки в автомобиле закончились для них до следующих выборов.
Когда это видение исчезло и роскошный автомобиль скрылся из виду, скальд Оулавюр Каурасон пришел в себя. Его била дрожь, ему хотелось бежать куда глаза глядят, лишь бы прочь отсюда, дальше, как можно дальше. Но тут на его плечо легла чья-то рука, и молодая девушка снова оказалась перед ним, под высоким летним небом, он встретил ее улыбку, ее смелые горячие глаза.
— Льоусвикинг, — сказала она, — куда ты?
В тот же миг он перестал думать о бегстве.
— С тобой, — ответил он, глядя с изумлением, как идет ей это высокое летнее небо.
Потом они взялись за руки и пошли прочь.
Глава восемнадцатая
Можно было не теряться в догадках относительно того, кому на этих выборах достанется место в альтинге, но все равно всю ночь, пока подсчитывались голоса, заинтересованные избиратели сидели в ожидании результата.
— Они думали, что я исландец, — говорил директор Пьетур Паульссон, покатываясь со смеху. — Никакой я, черт побери, не исландец. Меня зовут Педер Паульсен Three Horses. А мою бабушку звали фру София Сёренсен.
И поселок продолжал веселиться.
Уже взошло солнце и тени стали короче, когда скальд вернулся в свою лачугу. Он вошел как можно тише, чтобы не разбудить невесту. Но это не помогло, она заметила, когда он вошел, а может быть, она не спала и ждала его. Он сразу же открыл свою папку и в лучах утреннего солнца склонился над своими рукописями. Невеста приподнялась на локте и начала упрекать скальда, в ее глазах горел зловещий огонь.
Она сказала, что подобрала его мокрого на берегу, погрязшего в распутстве, заботилась о нем, вернула его к жизни, была ему опорой, сделала из него человека, когда уже всем было ясно, что ни Бог, ни люди не считают его достойным, чтобы протянуть ему руку помощи. Ради всего этого, заявила она, она готова была терпеть любые побои. Она сказала также, что родила ему двоих детей, а в третий раз был выкидыш, что пожертвовала ради него своей чистотой и честью, погрязла в грехе и позоре и подвергла спасение своей души вечной опасности; не жалуясь, сносила все его отговорки, когда он не хотел объявить об их помолвке и венчаться у пастора. И, несмотря на все это, она готова была терпеть любые побои. Любые побои! — повторила она с жаром, словно такое обхождение было верхом блаженства. Голод и холод она тоже готова была терпеть. Не ропща, она смотрела, как ее дети испускали дух после долгой чахотки, не ропща, стояла над их могилами, вручая их и свою души во всемогущие и милосердные руки Спасителя. Даже смерть она готова была принять от руки этого негодяя Оулавюра Каурасона. Она готова была также простить ему, что он заглядывается на женщин поселка, если только это порядочные женщины. Но хотя она готова была терпеть по его милости побои, голод, грех, смерть и порядочных женщин, одного она все-таки не соглашалась терпеть: чтобы он всю долгую летнюю ночь шлялся со шлюхами и возвращался домой под утро с французской болезнью…
Скальд время от времени поднимал глаза, пока она шумела, но не выпрямлялся даже наполовину, по-видимому, не проявляя ни малейшего желания прервать ее; его лицо не выражало ничего, кроме удивления, вызванного этим потоком красноречия, и любопытства: а что же последует за ним и долго ли она сможет продолжать в этом духе? Как человек, у которого чиста совесть, он был далек от того, чтобы начать оправдываться. Может быть, его молчание задевало ее еще сильнее, чем слова, она все больше входила в раж, пока ее речь не превратилась в поток бессвязных проклятий, злобных пророчеств и брани и не закончилась наконец громкими рыданиями. Скальд не шевелился. Она, воя, каталась по кровати, потом ярость ее утихла и она, обессиленная, замерла ничком, тяжело всхлипывая и засунув в рот угол подушки. Через некоторое время, когда ее всхлипывания начали стихать, скальд отложил перо, спокойно сложил рукопись в папку и голосом, который ему самому показался чужим, хотя он и исходил из его собственной гортани, произнес: