Свет мира
Шрифт:
— С удовольствием, а кто это? — сказал Оулавюр Каурасон и почесал за ухом.
— Кто? — удивленно повторил редактор. — А как ты думаешь, кто это может быть, если не новый директор Национального банка?
— Конечно, как это я сразу не сообразил, — сказал скальд. — Совершенно верно, мне давно следовало написать стихи о Юэле Юэле. Просто позор, что я никогда не писал о нем стихов.
— Не повредит также, — продолжал редактор, — если ты напишешь небольшое приветствие по-латыни русским и датчанам, а заодно и тем скальдам, которые на деле любят другие страны гораздо больше, чем Исландию. Мы приветствуем все голоса, которые направлены на то, чтобы крепить безопасность общества в эти суровые времена.
— Я постараюсь сделать все, что смогу, — сказал скальд.
— Когда ты принесешь стихи, мы с тобой потолкуем подробнее, что необходимо сделать для Национальной Программы в твоей округе.
— А от солнца мы совсем откажемся? —
— Тот, кто позволяет себе писать стихи о солнце в эти тяжелые для общества времена, тот против Пьетура Три Лошади, — сказал редактор. — Тот против Банка, тот против Национальных сил, тот рискует быть осужденным.
Глава двенадцатая
Однажды днем в середине лета, когда по милости солнечной дымки близкие предметы казались далекими, а серые придорожные камни — синими, когда все смешалось с далью и нереальностью, трое — муж, жена и ребенок — шли по дороге, ведя под уздцы лошадь; дорога вела через Кальдурское плоскогорье; муж и жена по очереди ехали на лошади, держа на руках ребенка.
Пряно пахли кустарники, вереск и обильные травы на склонах. Над летним покоем мирно и сладостно звенели песни птиц, вся природа была опьянена блаженством.
Иногда человек кажется самым ничтожным созданием природы, но в этот день все огорчения на время утратили свое жало; в этот день дорога путников проходила не через человеческую жизнь, а через грезу Исландии. И эта синяя, сверкающая греза, эта головокружительная радость от того, что за каждым поворотом дороги открывается очарование далеких видений, не оставляли места горю.
И одежда на скальде была праздничная. Его жена Яртрудур Йоунсдоухтир заявила, что до сих пор еще не случалось, чтобы человек из этой части страны отправлялся в столицу, одетый не в праздничный костюм; ею вдруг овладела тщеславная гордость за свою округу, и она сказала, что пусть там на юге эти негодяи, так она называла жителей Хрёйна, тех самых, которые замучили чуть не до смерти блаженной памяти Хатлгримура Пьетурссона, потешаются над чем угодно, только не над бервикцем, одетым в будничную одежду. Она выклянчила для скальда куртку, оставшуюся после одного старика, который умер в их приходе в прошлом году, в течение сорока лет эта куртка была единственной праздничной одеждой старика, и поэтому он никогда не надевал ее. Вообще-то куртка была слишком коротка и широка для такого худого и высокого мужчины, как Оулавюр Каурасон, но кто знает, какая мода там у них в столице, известно одно: у горожан куртки, которые впору, никогда не в моде — они должны быть или слишком длинными, или слишком короткими. Зато происхождение штанов было покрыто мраком неизвестности, скальд подозревал, правда, что они попали в Бервик издалека. Они были неопределенного серого цвета, и материя на них пошла, по-видимому, не самого высшего качества, штаны были широкие там, где они должны быть узкими, и узкие там, где должны быть широкими, когда скальд надел их в первый раз, лопнули некоторые очень важные швы, а когда он их застегнул, от них отлетели пуговицы. Вскоре после того, как скальд получил эти штаны, он случайно встретил одного свидинсвикца, на котором были точно такие же штаны, и тут-то скальд сообразил, что это, должно быть, и есть национально-культурные штаны директора Пьетура Паульссона, владельца часовни над будущей могилой и будущего президента республики. Но каково бы ни было происхождение его штанов, скальд был благодарен судьбе за то, что в эти трудные для общества времена он имеет такую дальновидную и расторопную жену.
Но она не удовлетворилась только курткой и штанами; когда они приехали в Кальдсвик, она пошла в лавку и купила ему башмаки; и это еще не все — не успел он надеть башмаки, как она вытащила крахмальный воротничок, манишку и бабочку, которую собственноручно прикрепила ему на шею. Никогда в жизни Оулавюр Каурасон не был таким нарядным.
Подошел катер, который должен был отвезти пассажиров к пароходу. На пристани собралось несколько душ в праздничном платье, крахмальных воротничках и грубых башмаках, все это были люди того же сорта, что и скальд Оулавюр Каурасон с женой, и все они тоже собирались отправиться в путешествие.
Яртрудур Йоунсдоухтир попросила супруга, чтобы он отдал ей ребенка, и скальд даже обрадовался, что освободит от него руки, но, передавая сына жене, он вдруг впервые заметил, какой несчастный заморыш его сын и какое у него старческое личико, и когда скальд подумал, что, может быть, этим маленьким синим глазкам предстоит прожить на земле долгую жизнь, в течение которой люди еще не успеют стать свободными, ему стало горько, и в эту прощальную минуту он проникся к сыну любовью и пожелал, чтобы и Йоун Оулавссон получил свою частичку солнца; он поцеловал мальчика, дабы успокоить свою совесть, и тут же забыл о нем. Но едва скальд поцеловал сына и забыл о нем, как произошло событие, весьма необыкновенное
— А это тебе на расходы, — сказала она.
Скальд посмотрел с удивлением на такую огромную сумму и сжал деньги в руке, чтобы они вдруг не растаяли. В доме скальда вид денег не был заурядным явлением, шли годы, а этим презренным металлом распоряжались в неизвестном скальду месте, скальд даже плохо разбирался в деньгах. Его взаимоотношения с деньгами заключались в том, чтобы, набирая в лавке товаров, не превысить той суммы, которая поступала на его счет за преподавание в школе зимой и время от времени за поденную работу у бервикского старосты летом. В эти последние минуты он опять увидел свою жену Яртрудур Йоунсдоухтир в совершенно новом свете: значит, она вдобавок ко всему потихоньку копила для него деньги. Ему казалось, что у него, да и вообще у кого бы то ни было, не могло быть жены более разумной и более приспособленной к тому, чтобы управлять столь трудной супружеской жизнью в эти рискованные времена. Мужчины, имевшие красивых жен, не знали ни одного счастливого дня, ни одной спокойной минуты; а у Яртрудур Йоунсдоухтир с годами припадки падучей становились слабее и случались все реже, и, кроме того, она, без сомнения, когда-то тоже была красивой, как и другие женщины.
— Спрячь побыстрей эти деньги, чтобы их никто не увидел, а то у тебя их стащат, — сказала жена скальда. — Ну вот, на пристани уже кричат, что пора. Моли Бога спасти наши души и простить меня, и пусть всемогущий Иисус не покидает тебя. Прощай!
Люди уплывают в далекий мир при разных обстоятельствах, это интересно всегда, а не только в первый раз, даже если отправляешься в путешествие уже в зрелом возрасте; неизвестное само по себе — обещание. Зеленые луга по склонам тянулись между ущельями, подползая к краснеющим на солнце скалам; горные хребты отделяли друг от друга богатые травой долины с быстрыми реками, такие счастливые, что можно было подумать, будто человеческая жизнь там — легенда или сказка; тропинки на горных склонах манили глаз мореплавателя. Скальд чувствует себя беспредельно свободным, стоя на палубе в крахмальном воротничке и башмаках, скользя мимо новых и новых поселков; пусть эта страна не принадлежит ему, ему принадлежит ее красота. Вдали возвышается ледник — самое главное сокровище скальда, его тысячи и миллионы крон. Красота вещей гораздо выше и драгоценнее их самих, большинство вещей малы и ничтожны по сравнению со своей красотой, но выше всего — это красота ледника. Скальд был самым богатым человеком Исландии, ему принадлежала ее красота, поэтому мир не страшил его и он ничего не боялся. Некоторые люди владеют большими деньгами и богатыми хуторами, но не владеют красотой. А скальду принадлежала красота всей Исландии и всей человеческой жизни. Он был добр ко всем и ни с кем не был в разладе. Звон, который таился в его душе, был тем звоном, который вместе с пением соловья непременно победит в земной борьбе. По морю плыл богатый скальд. Народ, который имеет богатых скальдов, — счастливый народ и одержит много побед. Скальд не понимал, за что творец мира так щедро одарил его.
— Боже, Боже, Боже, — проговорил он, глядя на берег, и по щекам его потекли слезы, которых никто не заметил. — Я благодарю тебя за то, что ты так одарил меня.
Но вот сгрудились тучи, предвещавшие непогоду, подул холодный сырой ветер, пароход обогнул мыс и вышел в открытое море, началась небольшая качка. Сперва скальду нравилось это покачивание, однако вскоре ему стало холодно, у него появилось странное ощущение в голове, ему сделалось нехорошо и на лбу выступил холодный пот; наконец, он склонился над поручнями и его стошнило. После этого он, больной и ослабевший, притащился в трюм, где валялся его мешок с постельными принадлежностями, с трудом постелил себе постель и лег среди других душ, пребывавших в таком же состоянии. Радость жизни погасла.
Глава тринадцатая
К концу путешествия воротничок скальда был уже сильно помят, этот воротничок не мог больше называться крахмальным. Бабочку скальд уронил во время морской болезни, и ее затоптали в грязь на полу трюма. Манишка оказалась бумажной, петли на ней порвались, она съехала на брюки, и скальд ее выкинул. Выкинул он и воротничок. Но зато костюм с честью выдержал испытание, несмотря на то что сорокалетняя куртка немного запылилась, а национально-культурные штаны директора Пьетура Паульссона проявили сильную склонность мяться. Кто-то сказал, что пароход приближается к Рейкьявику. Было раннее утро. Пассажиры трюма поднялись на палубу, одни казались одуревшими от морской болезни и пьянства, другие, в том числе и Оулавюр Каурасон Льоусвикинг, выглядели торжественно и были полны трепетного ожидания перед открывающейся дверью неизвестного. Вскоре скальд спустился на берег.