Свет праведных. Том 2. Декабристки
Шрифт:
Мужчины прошли мимо повозок, которым, когда начнется марш, следовало ехать за колонной. Перед Софи в облаке желтоватой пыли выстроилась длинная очередь из ссутулившихся спин, Николай затерялся в этом овечьем стаде, теперь можно будет подумать о другом. Зеленые холмы здесь усыпаны какими-то странными цветами, правда, те из них, которые встречались чаще всего, она узнала: это были лилии, но ядовито-красного цвета. Иногда по небу молнией мелькала хищная птица, и буряты тут же вскидывали луки и стреляли. Убили на лету коршуна, вот только никому не удалось найти упавшую в чащу добычу. В ложбине паслись лошади, присматривала за ними бурятка с уродливой мартышечьей физиономией и обильно украшенными монетками черными косами. Стоило приблизиться декабристскому «каравану», погонщица испустила пронзительный вопль и галопом понеслась к горизонту, увлекая за собой весь табун: они давно уже исчезли из виду, но земля еще долго дрожала и стонала от бешеного топота копыт. Любая дорожная сценка, любой поворот напоминали Софи о проделанном ею раньше с Никитой путешествии через Сибирь. Еще ей казалось, что этот пейзаж не предназначен для человеческого глаза. Никому не принадлежавшие плоды, созревая,
А между прочим, всем вроде бы очень нравится кочевая жизнь… Почему бы и нет? Собственно поход продолжался с раннего утра всего лишь шесть часов, затем, когда зной становился нестерпимым, останавливались передохнуть на каком-нибудь затененном участке берега реки, где тут же, подобно семейству грибов после дождя, вырастала «деревня» из юрт и палаток. Как только этапники распределялись и бросали вещи по старым-новым жилищам, они бежали купаться. После мужчин к реке шли за тем же дамы, и одеяла, натянутые между вбитыми кольями, защищали их на это время от нескромных взглядов. Накупавшись, все, в соответствии с приказом коменданта, расходились по своим палаткам. А дежурные пока кипятили чай и подавали его. Пили чай лежа, болтая, читая, играя в шахматы. Затем непременно полагался «тихий час», отдых продолжительностью в два часа, а когда солнце начинало склоняться к закату, арестанты выходили из-под пологов. Одни из них снова шли купаться в реке, другие отправлялись в степь – погулять, причем два бурята в качестве караульных следовали за ними по пятам, третьи занимались любимым делом: собирали гербарии, ловили насекомых для коллекции, рисовали… С наступлением ночи в лагере зажигали огни, и обстановка становилась на вид праздничной. Ужин готовился на свежем воздухе, и задолго до него заключенные начинали, принюхиваясь, бродить вокруг исходящих на кострах ароматным паром котелков. Буряты не питались вместе с этапниками – они садились в сторонке и ели только вяленое мясо, запивая его кирпично-красным чаем. Как-то в воскресенье они устроили для своих поднадзорных национальное действо: пели, плясали, демонстрировали чудеса конной акробатики и соревновались в стрельбе из лука, а Лепарский и дамы судили эти соревнования. Назавтра певческий вечер организовали декабристы – мужским хором, в который вошли все представители сильного пола, направляющиеся в Петровский Завод, дирижировал Вадковский, в программу входили исключительно церковные песнопения. Так потребовал генерал, которому вовсе не хотелось рисковать карьерой, аплодируя каким-нибудь таким вредным песням, смысл которых от него способен ускользнуть.
Когда хор грянул: «Воцарися Бог над языки, Бог сидит на Престоле святем Своем…» [4] – Софи вдруг прислушалась с величайшим вниманием и замерла, испытывая страшное сожаление: зачем она тут, среди женщин, рядом с Лепарским, а не одна где-то в отдаленном месте слушает это песнопение надежды… Два пылающих костра, в которые без конца подбрасывали сухие ветки, освещали снизу выстроившихся шеренгами мужчин, и лица их от этого выглядели странными, и казалось, будто хрипловатые звуки, вырываясь из груди, поднимались вместе с искрами прямо в небо и таяли там, у звезд… Трепещущее за их спинами зеленое кружево листвы довершало фантастическую, нереальную декорацию, по которой к тому же еще то и дело начинали мелькать, как безумные, летучие мыши. Николай стоял в первом ряду. Он пел истово, самозабвенно: «Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих. О Господе похвалится душа моя, да услышат кротцыи и возвеселятся. Взысках Господа и услыша мя, и от всех скорбей моих избави мя…» [5] – и все пели так же, и красноватые от поднимавшегося от костров жара лица хористов, и мысли о смерти, и темнеющая вдали лесная чаща, и спокойствие вечернего неба… все это смешивалось в голове Софи, вызывая слезы, которые она силилась сдержать, а они все норовили пролиться… «Положительно, – думала она, – в одной только России возможны такие странности, такие сюрпризы. Здесь душа готова каждую минуту открыться, здесь чувства проявляют при всех, здесь никто не стыдится своего счастья, своего горя, своей вины, своей веры, своей нищеты, своей силы, своей слабости… И именно от этой сказочной наивности, от этого чисто христианского бесстыдства рождаются иногда – вот как сегодня вечером – самые прекрасные песнопения на свете…»
4
Псалтырь: 46,9. (Примеч. перев.)
5
Псалтырь: 33: 2,5, 5.
Хор допел и умолк. Лепарский бросился благодарить его участников, поздравлять их с успехом. Буряты стали кидать шапки в воздух. Глаза у дам были влажными. Наконец все разошлись, но каждый унес в душе частицу общего праздника.
Софи долго ворочалась, но поздно ночью поняла, что заснуть, конечно, не сможет, тихонько оделась и вышла из палатки. Тропинка привела ее к берегу реки – на то самое место, где днем она купалась. Вода, отливая темным блеском, быстро убегала вдаль между зарослями неподвижного тростника. Вдалеке мерцали огни их лагеря. Софи прислонилась к дереву, удивляясь тому, что не чувствует тела, совсем не чувствует, ей чудилось, будто она – вся, с головы до ступней, – превратилась в некий уголок, где привольно воспоминаниям… Плывут, плывут… Да, да, она – одна сплошная память теперь, ничего более… В этот вечер и эту ночь она как-то особенно думала о Никите. Она вспоминала его шестнадцатилетним, этаким мужичком – неграмотным, застенчивым, робким. Вспомнила, как учила его читать и писать, с каким будоражившим ее восхищением он смотрел на свою учительницу, стоило ей похвалить старательного ученика. А его ведь было за что хвалить! Такой умный, такой красивый и такой… такой юный!.. А какая страсть к знаниям и занятиям!.. Выходец из самых низов, просто никто по происхождению – он так быстро и с таким энтузиазмом воспитывался, образовывался… Ему ведь никаких усилий не понадобилось, чтобы подняться над своим сословием… «Ах, кем бы он мог стать под моим руководством!» – подумала она с печальной гордостью. Сквозь грезу она услышала шелест травы, обернулась. Перед ней стоял муж. Разумеется, встреча не случайна: он следил за нею, подстерегал ее, преследовал… Чего он хочет от нее? Сердце Софи забилось, ей стало тревожно.
– Какая чудесная ночь! – воскликнул Николай. – Я был уверен, что ты не сможешь заснуть. Тебе понравилось, как мы пели?
Он выглядел спокойным, в голосе звучала глубокая нежность.
– Восхитительно пели, – ответила она.
– А что тебе больше всего понравилось?
– Знаешь, вот эта песнь – к Богородице… где «Исцели, Чистая, души моей неможение…». Так, кажется, так ведь, да?
– Да… Да… Как же я рад, что тебе понравилась!.. Когда мы пели, я смотрел на тебя… Ты была такая красивая!
Софи прониклась состраданием к этому человеку – ведь одно ее присутствие оборачивалось для него новой мукой!
– Как это тяжко – жить без тебя! – глухим голосом подтвердил он ее невысказанные мысли.
– Но я же здесь, рядом с тобой, Николя! – откликнулась она. – Я так к тебе привязана, так тебе доверяю…
– К несчастью для меня, я знавал иные… иное отношение!
Она отвернулась. А он вдруг ощутил свое одиночество, нестерпимое одиночество, он был совсем один со своими переживаниями, некому было его понять… Сколько он мечтал ночами о такой вот встрече с женой! Но ни один из тщательно разработанных им тогда планов не осуществился, а если бы и осуществился… ничем ему уже не победить этого спокойного взгляда, этой отстраненной улыбки Софи! Неужели женщины так отличаются от мужчин во всем, что касается страсти? Неужели они в меньшей степени испытывают физическое влечение, неужели для них все это по большей части игра… игра воображения… Но даже если Софи довольствуется такой… такой фальшивой любовью, он-то все равно не способен отказаться от своих мечтаний о ней… от своих снов, повторяющихся снов… Теперь он желал Софи вдвое сильнее, чем раньше, когда она была с ним, когда он еще не потерял ее. В этом состоянии, с такими завышенными требованиями его не может удовлетворить никакая нежность, а уж тем более – никакая жалость! Впрочем, быть не может, чтобы Софи вот сейчас, вот этой волшебной ночью, не понимала, какое желание она в нем возбуждает! И если она вдруг умолкла, если она замерла, то наверняка для того, чтобы прислушаться к себе самой: как в ней растет волнение, от которого, как бедняжке казалось, она навеки исцелилась. Николаю почудилось, что тишина, возникшая между ними, длится долгие часы. Ночь скоро кончится, а он ничего так и не сказал, ничего не сделал, ничего из того многого, что должен был сказать и сделать. Он искал слов, фраз – умных и убедительных, искал и не находил, потому что обезумел от преклонения перед ней, от усталости, от надежд. Она пошевельнулась. Он решил, что жена собирается уйти, и внезапно даже для себя самого воскликнул:
– О, как я люблю тебя, Софи!.. Люблю, люблю тебя!.. И мне все равно, что ты скажешь!.. Я приму что угодно, понимаешь?.. Софи, Софи, умоляю тебя!.. Умоляю!.. Ты так мне нужна!..
Она попятилась, широко раскрыв глаза, глядя на него с каким-то леденящим ужасом, и это окончательно его распалило. Он неуклюжим жестом схватил ее в объятия, стал искать ее губ, все это неловко, словно бы неумело, она принялась отбиваться, и, в конце концов, они упали на землю и покатились по траве.
– Отпусти меня, Николя, – горячечно шептала она, – отпусти сейчас же!.. И уходи, уходи, а то я позову на помощь!..
– Нет, ты не осмелишься, – задыхаясь, бормотал он.
Он придавил ее весом своего тела и, чем сильнее она извивалась под ним, тем больше возбуждался, чувствуя жар, исходящий от разгоряченного в борьбе с ним тела жены. Пусть она была любовницей Никиты, пусть даже двадцати других никит или кого там, пусть… в эту минуту он все равно станет умолять ее отдаться ему, принадлежать ему, хотя бы сейчас, только сейчас… Хотеть женщину – значит забыть ее прошлое! Ему удалось расстегнуть платье, он разорвал сорочку, рука его коснулась нежной округлости… – и голова его запылала от счастья:
– Софи, любовь моя, иди ко мне, скорей!.. Софи!
Она наконец вырвалась и вскочила на ноги. Но он оказался быстрее и мгновенно уложил ее снова, так грубо, что Софи застонала. Ему захотелось выпить эту жалобу с ее губ, она бешено крутила головой, отворачиваясь, и вдруг ее пронзила мысль: «Если бы Никита попытался взять меня, я бы и ему отказала точно так же… Может быть, лишь потому, что он мужик, только лишь потому… Но его я любила, его я любила!..»
Их лица качались, сталкивались, отнимали друг у друга клочок пространства, еще разделявший эти лица, на краю света тягуче перекликались часовые, ржала лошадь, бренча пустым ведром, ветер шуршал густой листвой крон…
– Софи! – бормотал Николай. – Пойми меня!.. Так дальше нельзя! Нельзя… Нужно, нужно, мне, нам нужно…
Ее словно пригвоздило к земле, и теперь она, раскинув руки, только слабо шевелилась. На губе выступила капелька крови. Ухо горело, саднило. «Наверное, разодрала его, когда падала», – подумала она и сама удивилась, насколько трезво. Надо же, какое присутствие духа! А ведь силы на пределе… Он нависал над нею и сам себе казался убийцей, но это его не сдерживало, даже не волновало. Он впервые понял мужчин, насилующих женщину, впервые понял, как это – лучше взять ее полумертвой, чем отказаться от желания заполучить в свои объятия, сжать до хруста костей… Навалился на нее снова. Софи от отвращения дрожала, сквозь ее сжатые губы прорывались какие-то невнятные звуки, как будто она то ли зубами стучала, то ли плакала, как во сне. И вдруг она совершенно перестала сопротивляться.