Свет в окошке
Шрифт:
Рассказ кромвелевского солдата произвёл на Илью двойственное впечатление, но Илья за благо почёл не давать сослуживцу моральных оценок. Сам тоже не ангел… Поэтому, выслушав исповедь до конца, Илья перевёл разговор на более спокойные рельсы.
— Всё-таки ты как сюда попал? Не на стену, а вообще. При Нейзби ты вроде уцелел…
— Меня через полгода в стычке с диггерами убили. Из лука… представляешь? В наше время из лука стрелять… Но попали хорошо, два дня подыхал. Под конец одного хотел, чтобы скорее.
— А меня сразу. Я и понять ничего не успел. Но всё равно, дурацкая
— Да уж, на войне умной смерти не бывает… Но виконту дважды дурацкая досталась. Он-то себя полагал в безопасности, думал, что если у меня ничего не получится, то он тут ни при чём, просто на променад вышел, а ежели я поднимусь на стену, то и он за мной. Службы он не хотел, он, дурак, представлял, что командовать будет, по меньшей мере в начальники гарнизона метил. И чистку заранее задумывал: добрых христиан в Цитадели оставить, а Магомета и всех остальных — в нихиль выгнать. Болван, одно слово, богаче Магомета здесь никого нет, ему весь Восток в молитвах деньги шлёт. Захочет, так он нас всех в нихиль выгонит, а не мы его.
— Христос разве не богаче? — для порядка полюбопытствовал Илья.
— Христос — бог, — убеждённо сказал Бэрд и перекрестился. — Он у себя в раю, тут его никто не видал. А вот Понтия Пилата я видел и даже заговорил, хотя запрещено разговаривать с жителями Цитадели, если они сами тебя не подозвали. Штраф начислили сто фунтов — заработок почти за два года! — а Пилат мне ничего не ответил. Не помню, говорит, никакого Христа. Бродяг всяких много повесил, а сына божьего не припомню… Да ну, он от старости, наверное, в детство впал. Тут много таких, дома их зачем-то помнят, а сами они хуже малых детей. Праздность многих развращает. Вот среди солдат ни один умом не тронулся, а всё потому, что служба.
— Слушай, — сказал озарённый неожиданной мыслью Илья, — а мне этот ваш Тиграт… в общем, Тигр Полосатый, сказал, что триста лет нельзя живущим внизу вестей передавать…
— Так это разве весть? Гадость врагу сказать — дело святое. К тому же я не сам, китайца попросил.
— Так, может, и ты крикнешь там одному… Парень, что на турнике возле стены вертится, ну… тот, которому я промеж глаз врезал. Крикни ему: «Илья, мол, просил передать, что дураком ты, Серёга, был, дураком и после смерти остался!»
— Вери велл. — Лицо англичанина озарилось улыбкой. Он явно представлял, как будет беситься незнакомый ему Серёга, получив такую весточку. — Он был твоим врагом?
— Он был дураком, а дураков надо учить.
— Вери велл. Я передам.
Бэрд извлёк из-за пазухи трёпаную колоду карт и гордо объявил:
— Во, видал вещь? Однополчане наши, блудники вавилонские, такого и не знают, они только в кости умеют, да ещё в зернь. А христианину в такие игры грешно играть.
— А в карты что, не грешно? — искренне удивился Илья, который как человек неверующий игрывал во всякие игры, кроме разве что зерни, о каковой имел довольно смутное представление.
— Карты — самая христианская игра, — убеждённо сказал Бэрд. — Тут четыре масти, они символизируют добродетели христианского воина. Это пики — храбрость в бою. Это бубны, или щиты, — упорство в обороне. Это крести — они означают
— Ясно, — протянул Илья, тасуя засаленные карты. — Это король, это дама, это валет…
— Кавалергард, — поправил железнобокий революционер.
— А туз что означает?
— Туз — это воля небес. Видишь, карта чистая? Над королём только господь бог.
— Тогда, конечно, игра безгрешная, — признал Илья. — А во что ты играешь?
— Игра называется «Сражение». Делим колоду пополам. Открывай верхнюю карту… видишь, твоя карта больше моей. Значит, забираешь себе обе и кладёшь под низ. А теперь у меня больше, значит, я твою карту беру в плен. Можно играть на деньги, можно на щелбаны.
— Так это же «Пьяница»! — разочарованно воскликнул Илья. никак не думавший, что глупейшая из карточных игр имеет столь почтенную историю.
— Это «Сражение»! — оскорбился англичанин.
— Хорошо, пусть «Сражение». Но всё равно, лучше уж тогда в очко играть. Тоже на щелбаны… тремя картами по носу.
— Это как? — заинтересованно спросил Том. Между делом он успел соорудить две кружки пива, одну из которых щедрым жестом придвинул Илье. Прославленный английский эль оказался мутной бурдой отвратительного вкуса. Впрочем, в семнадцатом веке он, видимо, таким и был.
Илья на последние лямишки сотворил новую колоду и принялся объяснять мудрые правила игры в очко. Железнобокий оказался игроком страстным и неумелым, так что в самые короткие сроки Илья выиграл больше двух сотен щелбанов и через полчаса уже трепал карты о вспухший английский нос, приговаривая при каждом щелчке:
— Не умеешь играть, так и не берись!
Служба начиналась плодотворно, содержательно, и конца ей не предвиделось ни ныне, ни присно, ни во веки веков.
Оставшись один, Илья Ильич долго сидел, глядя себе в колени. Осмысливал холодное понятие: «один». За последние годы он привык к этому состоянию. После смерти Любаши так и жил бобылём, благо что до крайнего предела худо-бедно мог себя обслуживать и, даже согласившись на хоспис, сбежал оттуда за день до кончины. И лишь после того, как Русланова пророчески провизжала ему: «Ленты в узлы вяжутся!» — завязалось бытие таким узелком, что никакому Гордию не измыслить и никакому Александру не разрубить. Два месяца посмертная жизнь неслась галопом и вдруг разом остановилась. Сиди, как в недавнем прошлом, отдыхай, радуйся, что бок не болит.
Спрашивается, что теперь делать? Бежать за Людой, уговаривать, возвращать, каяться неведомо в чём? А потом? Налаживать эфемерный быт, который будет держаться исключительно за счёт непрочной памяти о нём. Людмила, покончившая с собой тридцать лет назад, забыта основательно. Кому нужно вспоминать давнюю трагедию? Покуда, быть может, раз в год кто-то из былых знакомых и пошлёт ей мнемон, а лет через десять все знакомые тоже очутятся здесь, так что её уделом станет Отработка. И она это понимает. Обижена, оскорблена, но ушла сама и по доброй воле не вернётся.