Свет вечный
Шрифт:
– Витольд не смирился и не смирится. Люксембуржец знал, что делает, когда открыл в Луцке этот переполненный амбициями ящик Пандоры. Теперь Витольд не остановится, пока не оторвет Литву. Он – угроза для Польши.
– Наибольшей угрозой для Польши, – фыркнул вроцлавский епископ, – являются сами поляки. Всегда так было и так будет. Но я готов к переговорам. Но переговоры – это ведь do ut des, дам, чтоб и ты дал. А ты ничего не хочешь дать, ни в чем уступить.
– А в чем я должен был бы уступить? И что получил бы взамен?
– Ты чтото дашь, я чтото дам. Clara pacta, boni amici. [360]
360
Ясный договор, хорошая дружба (лат.).
Олесницкий какоето время молчал.
– Мне это слушать не к лицу, – ответил он наконец. – Вовсе не к лицу. К тому же чисто теоретически я полагаю, что старания были бы напрасны. Витольда слишком хорошо охраняют, чтобы покушение удалось. Отравить его тоже не удастся. У него в услужении множество литовских чернокнижников, он постоянно пьет живую воду из тайных жмудских источников. Он нечувствителен к ядам.
– К известным ядам, – поправил Конрад. – Только к известным. Но ведь существуют и неизвестные, такие, о которых не слышали даже в Венеции, не то что в какойто гиперборейской [361] Жмуди. А как говорят: Ignoti nulla curatio morbi. [362] На месте князя Витольда я был бы очень осторожен. Потому что, если мы договоримся, он может и года не прожить.
361
Гиперборейский – северный.
362
На неизвестную болезнь нет лекарства (лат.).
– А мы договоримся?
– А вы воспрепятствуете польскому войску войти в Силезию? Не подержите гуситов, Волошека и Корыбутовича?
– Эти вещи находятся в ведении короля Польши. Я им не являюсь.
– Правда? Разное говорят. Якобы вы запросто можете накричать на Ягеллу, можете даже обругать его. Ничего нового, польская Церковь всегда дергала за политические нити, не говори мне, что перестала. А ведь в Польше есть еще шляхта, землевладельцы, сословия, люди, с которыми король должен считаться. Не крути, епископ Збигнев. Clara pacta, boni amici! Сделаете ли вы взамен на мою приятельскую услугу в вопросе Витольда так, чтобы Польша не поддерживала чешских гуситов? Мало того, чтобы они в Польше стали омерзительны. Ненавистны? Всеми, от короля до самого беднейшего смерда.
– Не подскажешь, каким образом? Ты ведь такой умный.
– Теперь, – захохотал Конрад, – мне это слушать не к лицу. Сговор, провокация? Не пристало такое духовному лицу, простому работнику Господнего виноградника. Вести из Франции в Польшу, надеюсь, тоже доходят, Збышек? Вести о Жанне д’Арк, прозванной La Pucelle? О том, что она освободила осажденный Орлеан? Что разбила англичан под Пате? Что привела к коронации Карла VII в Реймском соборе? Что взяла в осаду Париж?
– И что из этого вытекает?
– La Pucelle –
363
Ракусы – старопольское и настоящее чешское название Австрии.
– И что?
– Символ. Во время войны все убивают, жгут и грабят, это нормально и считается в порядке вещей. Но только посланники дьявола отбивают голову статуе святого Флориана, мажут говном образ святой Урсулы и в щепки рубят прославленную чудесами Пиету. Только слуги Антихриста поднимают святотатственную руку на символ. А посланники дьявола и слуги Антихриста омерзительны и ненавистны. Всеми. От короля до самого беднейшего смерда.
– Понимаю, – кивнул головой Збигнев Олесницкий. – И признаю, что вы правы. Относительно символа.
– У меня, – улыбнулся епископ Вроцлава, – для этого даже нашлись бы люди. Снятая с виселицы отборная шайка. Готовая на всё. На любой указанный символ. Тебе, епископ краковский, остается только указать. Мы понимаем друг друга?
– Понимаем?
– Значит как? По рукам? Clara pacta, boni amici? Збышек? Отвечай.
– Clara pacta.
Острожкий и Куропатва возвратились даже раньше, чем обещали, до четвертой ночной вигилии, а сигнал выступать дали на рассвете. К небольшому удивлению Рейневана князь Федор не повел их севежским трактом, но приказал двигаться на восток, прямо на восходящее красное солнце. А через какихто две мили, пройденных по тракту, за бродом на реке, приказал свернуть на бездорожье.
– Эта речка, если не ошибаюсь, Лисварта. – Рейневан подъехал к князю. – Куда мы направляемся? Если можно узнать?
– Доедем, увидишь.
– Не волнуйся, медик, – Куропатва решил быть чуточку доброжелательнее. – Увидишь, всё будет как надо.
Рейневан покрутил головой, но ничего не сказал. Он придержал коня, чтобы оказаться в самом хвосте колонны.
Они ехали. Солнце было высоко, когда грунт сделался неприятным, подмокшим и вязким. Выезжали из одного болота и тут же въезжали в следующее, преодолевали одну за другой болотистые ложбины очередного заросшего кривыми вербами ручья. Над одним из таких ручьев Рейневан увидел Прачку.
Кроме него ее не заметил никто, потому что он ехал в хвосте, на некотором расстоянии от остальных. Сначала ее не было, была осветленная солнцем полоса на стволе засохшей и ободранной от коры вербы. И вдруг на месте полосы появилась Прачка. Она стояла на коленях возле вербы, склоненная над ручьем, с погруженными в воду аж по локти руками. Худая, до костлявости под белым облегающим платьем. С лицом полностью закрытым под сенью темных волос, спадавших в воду и кружившихся в течении. Ритмическими, ужасно медленными движениями она стирала, терла и выжимала то ли рубашку, то ли саван. С каждым ее движением из савана выплывали облачка темнокрасной крови. Весь ручей струился кровью и кровавой пеной.