Свет вылепил меня из тьмы
Шрифт:
Поэтому, если сегодня сделать еще одно усилие, еще один шаг по пути этого размышления, боюсь, что я не выдержу. Вы всегда обижаетесь, когда я говорю, что вы не выдержите. В данном случае не выдержу я. Не выдержу этой формы – эта форма не выдержит меня. Как угодно. Форма размышления.
А менять форму, конечно, придется, что меня больше всего мобилизует. Я просто чувствую, что в этом цикле у нас с вами, если будем честными (а иначе мы не можем – так договорились), может быть, уже при следующей встрече начнет происходить что-то несколько другое. Поэтому у меня подсознательное желание каждую следующую встречу немного оттягивать. Это не просто, не просто и для меня, и требует большой мобилизации, практически предельной. Если в предыдущем цикле я мог контролировать границы размышлений и удерживать эту форму (и там была возможность перейти границы), то логика развития нашей нынешней ситуации и нарастание объема реальности, который мы привлекаем в свою ситуацию, требуют от меня предельной мобилизации. Предельной! Я еще никогда так не уставал, как сегодня. (А впереди еще три встречи.)
Знание, оно все-таки не столь беспощадно, как Любовь. Но поскольку для вас все-таки важны эмоциональные оценки, я ощущаю необходимость окрашенного эмоционального финала, с положительной, естественно, окраской. И то, что я делал, – делал очень страстно, с предельно возможной в данной ситуации эмоцией. Но эта эмоция пока еще не воспринимается; если воспринимается, то чуть-чуть, где-то там, подсознательно. Приходится добавлять на вашем языке то, что называется эмоцией, – у вас.
Я где-то читал, что человек может помыслить, как защититься от холода Космоса, а вот как защититься от огня Космоса, он даже представить себе не может. В этом огне исчезает всякое понятие о веществе, о какой-то оформленности. Самая страшная катастрофа – взрыв звезды, рядом с которой находится планетная система. Я читал такую дерзкую фантастику, где две планеты – Землю вместе с Луной и Венеру – успели с помощью супердвигателей просто увести к другой звезде. Это все, что можно сделать, так как при взрыве звезда все сжигает.
Так вот, вхождение в мир Любви – это восхождение внутрь все сжигающего огня. Дело для инструментов очень сложное. И все-таки я вам не скажу – не надо. Можете? Хотите? Действуйте! Перед этим все мелочь. В знаниях нет такой убедительности, даже в самых изысканных, а здесь есть, если с ума не сойдешь, конечно, в медицинском смысле слова. Все, спасибо…
Беседа восьмая
Жил я у Сашки Аксенова. Был такой очень известный актер – Всеволод Аксенов. Чтец. Был театр художественного слова, единственный на весь Советский Союз. Да и вообще в мире, по-моему, больше такого не было. Жена его, Аксенова-Арди, знаменитая красавица еще той Москвы, воспетая в нескольких романсах и запечатленная на нескольких полотнах известных художников. А Сашка на лицо был – вылитый Вертинский. Такая страшная семейная тайна. Сейчас это уже не имеет значения, Сашки нет, Аксеновой-Арди нет, бабушки Сашкиной тоже нет. Бабушка у него – воспитанница Смольного института.
Ее основным времяпрепровождением было лежать на кушетке у себя в комнате и по телефону на разных европейских языках, иногда на русском, разговаривала со своими подругами, покуривая «Беломор». Однажды – никогда не забуду! – я услышал, как она говорит: «Дура, дура! Это было не в Ницце, это было в Париже!» По-русски, естественно, на иностранных я не понимал. В общем, это был из той еще жизни человек. А Всеволода Аксенова уже не было, в кабинете его стояла мебель XVI века, резная, стоившая бешеных денег, вся в пыли. Домработница от них сразу ушла, у нее уже была квартира в Москве и дача на берегу Черного моря.
Помню, как Аксенова-Арди, все равно потрясающе красивая, несмотря на свой возраст, женщина, шла и вот так двумя пальцами несла грязную рубашку своего сына в ванную. А Сашка утро начинал с того, что кричал: «Где мои свежие носки? Мне кто-нибудь в этом доме…» Один мужик, две женщины. Я как-то не выдержал и в комнате, где ночевал, все-таки помыл пол, потому что там уже вековая пыль была. И при этом это были безумно интересные люди в смысле общения, рассказов и воспоминаний.
Мы один раз с Сашкой пошли в «Прагу». Это было в начале сессии – какие-то деньги были. Ну, сидим там тихонечко, гуляем вдвоем. И Сашка запел. А он Вертинского воспроизводил – один в один. Глаза закрываешь – кажется, вот тут вот стоит патефон. Боже мой, сколько нам наприсылали шампанского и коньяка! Какие люди подходили к нашему столику, чтобы выпить с Сашей бокал или рюмочку. В результате мы потом шли по улице Горького и пели: «Боже, царя храни…» Нас догнала какая-то женщина и так сочувственно говорит: «Мальчики, мальчики! Арестуют же, не пойте, мальчики!» А мы: «Боже, царя храни…» А потом как-то звоню в Москву, а последняя жена Аксенова сообщает: «А Саша умер от белой горячки».
В современной гуманистической психологии существует очень хороший образ выражения сущности содержания человека: человек есть образ человечества. С этой точки зрения, знакомясь с жизнью замечательных людей, мы получаем действительную, практическую информацию, потому что это не просто история о каком-то выдающемся человеке, это один из образов человечества. Начиная наше сегодняшнее размышление с уже вошедшего в научный обиход понимания, что сущностное начало человека есть его причастность к человечеству, мы можем попытаться понять, почему люди, посвящающие свою жизнь духовным исканиям, духовной работе, тоже являются образом человечества. Несмотря на то, что они существуют как бы в трансцендентальном для Великого Среднего мире. В качестве примера остановлюсь на образе Джалаледдина Руми. Если он вас заинтересует и вы захотите другими глазами посмотреть на его жизнь, адресую вас к книге Радия Фиша.
Человек как текст
Давайте кратко остановимся на основных моментах жизни Руми. Родился он в семье очень известного человека. Его отец носил титул «Улем Улемов», что есть Учитель Учителей, был одним из самых образованных и просвещенных учителей своего времени (на современном языке – как бы академиком). Это отправная точка.
Что для нас здесь интересного? То, что человек был погружен с очень раннего возраста в мир знания, причем знания для своего времени самого развитого. И это было знание гуманитарное. Второй момент: в той культуре, в которой жил Руми, он с детства имел возможность соприкоснуться с такими явлениями, как отшельники, дервиши, с людьми, которых называли святыми, безумцами и т. д. (Представьте себе – умственный такой эксперимент, – что в вашем детстве было бы такое окружение. Что бы в вас изменилось?) В детстве он столкнулся с серьезными катаклизмами – войной, нашествием завоевателей, со смертью, с тем, что нужно было бросить отчий дом и всей семьей отправиться куда-то искать пристанище.
Далее этот человек, с детства имеющий такой объем переживаний, впечатлений, начинает учиться. Вначале он постигает знания, которые считал необходимыми, и постепенно достигает в них уровня, на современном языке обозначаемого как уровень профессора. Став «профессором» (вспомните хотя бы одного знакомого вам профессора), молодым, талантливым, знаменитым, со всеми почестями и привилегиями его положения, он вдруг, то есть не вдруг, а по указанию своего наставника, в один прекрасный день уходит в ассенизаторы.
Чистит канализационные ямы, вывозит нечистоты – резко меняет социальный статус. Внутреннее содержание его жизни тоже меняется; он начинает заниматься не книжным знанием, а интенсивнейшей эзотерической практикой, то есть «психотренингом». Причем занимается этим интенсивно в течение нескольких лет. Не так, как мы с вами, – два раза в неделю, а интенсивно. А затем следующий ход: бывший «профессор», бывший ассенизатор становится пьяницей, связывается с низами общества – ремесленниками, кузнецами.
Представьте себе какого-нибудь нашего профессора. Вдруг стало известно, что он ушел из университета, работает ассенизатором и одновременно чем-то там мистическим занимается. С точки зрения того времени и общества, в котором находился Руми, его интенсивный тренинг тоже выглядел сектантством, мистикой, он не укладывался в рамки мусульманской религии – то есть человек пошел на риск. И вот этот профессор появляется на центральной площади города, в компании собутыльников, вечно хмельных, играющих на гитарах и что-то поющих.