Светка – астральное тело

Шергова Галина

– Главная беда: утрата нашей российской вековой самобытности, на которую Запад ежедневно продолжает напирать своим глобалистическим пузом. – Через паузу прибавил: – Эхо фултоновской речи Черчилля и через полвека оглушает нас.

Тут почтительность зала иссякла, и все снова принялись перебивать друг друга.

А я разглядывал оратора: дорогостоящий жилет умело придерживал рвущийся к аудитории живот. Дымчатые очки слегка притушали праведный блеск взора.

Бог ты мой! Да это же Соловых! Как я сразу не распознал неуемного трибуна?

Видимо, тема шоу не предполагала встречи с партийным вождем. Хотя он теперь бывал всюду. Во! Надо будет подсказать режиссеру нашей документалки вставить этот эпизод в фильм, откупив у канала фрагмент записи.

Таким образом, почти все действующие лица налицо. Извините, за тафталогию. С Ириной Доронин вроде сам договорился.

– Может чайку, Лексей Лексеевич? Я закипятил, – Афанасий сунул голову в дверь.

– Давай чайку, – согласился я. Мне стало жутко жаль старика, оторванного от сексуально-олигархических проблем, волнующих телестудии, мне стало жаль его, запертого один-на-один с памятью и любовью к Бритни Спирс. Или Британской сталелитейной индустрии.

Об этом я все время и думал, пока мы пили чай.

– Экстравертно живете, господа! Все двери на распашку, – в комнату по-хозяйски вошел парнишка лет двадцати пяти с лицом нестриженного скоч-терьера: меж невнятной волосни затерялись глаза и юркий нос.

– Ой, да это же я не замкнул, – кинулся в переднюю Афанасий.

– Да кто польстится на двух стариков, – я изобразил на лице ироническое дружелюбие. – С кем имею честь?

– Не узнали? Нас же Денис Андреевич знакомил. Что ж, антураж обычно меняет визуальную память. Прикид был иной. К тому же знакомство наше состоялось на бегу. Я Павел Званский, режиссер нашей документалки.

– Очень приятно, начал я, – но мои чувства, видимо, мало занимали пришельца. Он скинул пышнотелый «дутик» на спинку кресла, подтянул другой к столику.

– Налью?

– Да, да, разумеется, прошу вас…

– Я тут у другана на его всесезонном ранчо тусовался, думаю, пошарю – где вы есть. Мне сказали, что где-то здесь.

– Очень кстати…

– Превесьма, – он налил себе чаю, кинул в заросли черной шерсти конфету, – тем паче, у нас с Мэтром некие концептуальные нестыковки сформировались.

– Что поделаешь? Хозяин-барин. А в чем нестыковки?

– Конфликт веков: отцы и дети. Доронин, разумеется, гений. Но гений, просто-напросто физиологически пришпиленный к другой эпохе.

– Что делать? Возраст – вещь, хочешь – не хочешь, физиологическая. Так в чем разногласия?

– Мэтр мыслит текст…

– Ну, до текста еще фильм сложить надо…

– Нет, – он снисходительно улыбнулся моей старомодности, – текст в смысле само сочинение. Его задумка элементарна: изменившиеся времена меняют людей, их занятия, поведение.

– А разве нет?

– Да, на первом этапе. Но, как бы вам объяснить?.. – он явно искал путь простейших понятий. – Мэтр хочет изложить ситуационную сущность в контексте бытовой прозы. А тут, блин, фишка-то не в этом. Я хочу сделать фильм об этих людях, их времени, как некую матрицу о персонажах почти доисторических. Или древних, как эпоха.

– За что же вы с нами так жестоки?

– О, господи! Я предполагал, что и вы этого не поймете. Дело в том, мой милый, что сменились не времена, а само время в его структурной сущности. Темпы, ритмы, суть. Сменились даже сенсорно-вербальные связи людей и мира, в котором виртуальность становится доминантой. Сплошь и рядом.

– А без словаря иностранной терминологии как это звучит? – я обозлился. Но отметил, что обозлился на его «мой Малый». Он еще, видите ли, снисходителен к моей старомодности. Скоч-терьер нечесаный.

Павел встал, грустно заходил по комнате и будто себе:

– Так и знал… Талдычь, не талдычь, все – в пень…

– Скажите, Павел, а «что нам делать с розовой зарей над холодеющими небесами?»

Званский недоуменно поднял бровь. На этот раз, как я понял, не от неприятия моей старомодности. Просто гумилевские раздумья были ему невдомек. Не знал он об их существовании.

– Поясню, – мстительно отчеканил я – «Что делать нам с бессмертными стихами?» Что нам делать с простейшими чувствами – любовь, ненависть, зависть… Они тоже станут виртуальны?

– Разумеется, они всегда будут существовать, только в ином качестве. Чувственно-ассоциативные связи людей и действительности сегодня становятся почти глюковыми. И это нужно научиться передавать.

– И вы думаете – ваш фильм будет интересен человекам, которые бедные, еще не разучились просто любить, просто ревновать, просто надеяться?

– Я ведь, Алексей Алексеевич, не претендую на интерес домохозяек, прильнувших к страстям телесериалов. Я хочу говорить с моим поколением.

Мы замолчали. Потом я спросил:

– А куда деть горы старозаветных книг, над которыми трудились поколения?

– О! – Оживился Павел: – Вы употребили точный термин – старозаветных. Они как старый Завет, впрочем, как и Новый. Вероятнее всего, сохранятся. Как Библия, в одном формате. Для кучки верующих или утверждающих, что веруют. Но ведь, согласитесь, уже сегодня никого не занимают груды теологических толкований. Та же участь ждет во времени всю литературу, все искусство.

– Так почему же ваши сверстники в искусстве все время пытаются дать классике современное прочтение?

– А, – отмахнулся Павел, – поиски виагры при творческой импотенции. Или просто штучки. Пройдет. Когда придут те, кто сможет осмыслить время всерьез.

Видимо, он имел в виду себя.

– Что же, вы дали мне массу полезных советов, – сказал я, – постараюсь осмыслить.

– Постарайтесь, – без надежды согласился Павел.

Когда он двинулся к дверям, я его окликнул.

– А как же вы обойдетесь с Дорониным, если он видит фильм иным?