Шрифт:
А.М.Горький
Светло-серое с голубым
Сухой, холодный день осени. По двору тоскливо мечется пыльный ветер, летают крупные перья, прыгает ком белой бумаги; воздух наполнен шорохом и свистом, а под окном моей комнаты торчит нищий и равнодушно тянет;
– Господи, Иисусе Христе, сыне божию, поми-илуй нас...
Лицо у него заржавело, стерто, съедено язвой, голый череп в грязных струпьях; он очень под стать и грязному двору и больному дню.
Ветер треплет его лохмотья, вздувает пазуху, бьет его пылью по ржавой щеке, по уху- НИЕЦИЙ мотает головою и гнусаво выводит, с упорством
– Благодетели и кормилицы, милостынку, Христа ради, подайте...
– Пошел к чёрту!
– кричит из окна моя соседка, девица веселой жизни, маленькая, с подведенными глазами и румянцем от ушей до зубов.
Нищий что-то урчит, ветер относит его слова, но я слышу медный звон большой монеты, упавшей на камень двора, и сердитый голос девицы:
– На, подавись, подлец!..
Странно,- в голосе ее звучит обида, хотя обижает сама она. Я живу рядом с нею третьи сутки и уже дважды слышал, как эта веселая девушка днем поет трогательные песни, а по ночам плачет пьяными слезами.
Сегодня она пришла домой на рассвете и тотчас разбудила меня возней, хриплыми рыданиями.
– Эй, сударыня!
– крикнул я в щель переборки между нею и мной.- Вы мне мешаете спать...
Помолчав с минуту, она снова стала всхлипывать и трубить носом, толкая в переборку локтями и пятками, а потом начала ругать меня, тщательно выбирая самые неудобные слова.
– За что?
– спросил я.
Она убежденно ответила:
– Вы все - собаки!
Но, удовлетворив себя этим, позвала меня:
– Иди ко мне!
Я не успел поблагодарить ее за любезность, ибо она тотчас же добавила;
– Нет, не ходи, не надо, а то поутру Мишка придет, так он и тебе и мне...
– Это кто - Мишка?
– Мой кредитный. Тоже сыщик.
– А почему тоже?
– Да ты - кто?
– Газетчик, писатель...
– Письмоводитель? Тоже, поди-ка, из полиции...
После этого она уснула, а утром, проснувшись, долго вздыхала, потом безуспешно училась свистать, что-то грызла - сахар или сухарь,- наконец постучала в стену:
– Сосед!
– Доброе утро...
– Чего-о?
– С добрым утром, говорю...
Она фыркнула:
– Скажите, пожалуйста, какой вежливый!.. У вас нет... ваксы?
– Нет.
– Ну, не надо... Ах, господи!
– Что вы?
– Скучно. Вас как зовут?
– Иегудиил.
– Вы разве жид?
– Нет, русский...
– Ну, значит, врете...
Поговорив в этом тоне еще несколько минут, она снова захрапела, точно ее схватили за горло, и проснулась уже незадолго до появления нищего... Проснулась и, вскочив с постели, запела веселым голосом:
Самара, ты - город богатый,
А я между тем сирота.
Самара, тобою, проклятой,
Разбита о счастье мечта...
Было интересно, почему ока, подав милостыню, обругала нищего? Я спросил ее об этом сквозь переборку,- она ответила, подумав:
– Захотела, вот и обругала! А что еще?
Ветер за окном -бесится всё яростнее, катает по двору соломенный чехол с бутылки, перебрасывает по камням нитяный носок, гоняет почтовый конверт, солит пылью стекла окна. Над окном, на карнизе, уныло воркует голубь; раздражая, трещит какая-то щепочка; кажется, что сердце умирает под мелкой, холодной пылью.
Стена против окошка скупо оштукатурена грязноватой известью; кое-где известь отвалилась, обнажив красный кирпич. Небо над крышей тоже небрежно оштукатурено сероватыми облаками, между ними - глубокие синие ямы, и оттуда льется в душу тоска.
– Сосед,- кричат из-за переборки,- идите чай пить!
– Благодарю вас, иду...
Комната - меньше моей, и хозяйка ее - наполовину меньше меня. Но она бойчее гостя, смотрит на него смело; глаза у нее действительно веселые, голубенькие. а рожица, с которой она чисто смыла румяна и прочие краски,миленькая, чистая, только очень бледная.
– Какой у вас смешной нос!
– говорит она, присматриваясь ко мне.
Молчу, улыбаясь, и не нахожу ответа, потом догадываюсь: сама она курносая н, должно быть, завидует мне.
Одета она ослепительно: на ней красная кофточка, зеленый галстук с рыжими подковами, юбка цвета бордо; это великолепие увенчано серебряным кавказским поясом, а над ушами, на гладких волосах - бантики оранжевого цвета.
– Садитесь, пожалуйста,- говорит она солидно.- Внакладку пьете или вприкуску?
– Всё равно.
Она поучительно замечает:
– Кабы было всё равно, так бы люди не женились!
В окна стучит пьль.
Беседуем.
– Вы - сердитая?
– Я-то? Как придется. А что?
– Да вот - нищий!.. Интересно знать: за какую вину вы его обругали? Милостыню подали, а обругали...
Ее полудетское, простенькое лицо искажается сердитой, брезгливой гримасой: девушка смотрит на меня в упор,- брови ее дрожат, и она говорит звенящим голосом:
– Его бы надо кирпичом по башке,-вот как'
– За что?
– За то!
– А все-таки?
Стукнув рукою по столу, она сердито говорит:
– Не приставайте! Это даже невежливо - прийти в гости и приставать! Я вас вовсе не знаю, а вы спрашиваете - про что не надо...
С минуту она молчит, а я очень смущен и желал бы уйти из этого чулана, но хозяйка его, заметив мое смущение, примирительно улыбается:
– Ага, испугался... Нет, ей-богу же... Спрашиваете вы, а это вовсе и не интересно мне. Я его видеть не могу, жулика! Он ведь тот самый подлец, который сосватал меня одному тут судье... Мне тогда еще пятнадцати не было... без четырех месяцев пятнадцать лет, а он уж... Разве это хорошо? А еще товарищ папашин, вместе лакеями служили, в одной гостинице. Хорошо, что папаша помер, ничего не зная, а то бы убил он меня, Мамаша белье стирала на гостиницу, а я носила... Ну, конечно,- девчонка! Пригласили меня в номер, напоили,- ничего не помню! Проснулась - господи!
– как раздавленная! Всё этот виноват: он устраивал... "Двадцать пять рублей, говорит, дадут тебе, жить весело будешь". Видеть не могу его,- честное слово! А он - хоть бы что! Ходит ко мне, просит: будто хорошо сделал, а я должна всегда его благодарить. Удивительно даже - какое бесстыдство в человеке! Раньше, когда я у судьи на содержании жила, так этот ко мне каждый день почти шлялся: то рубль дай ему, то полтинник.