Светлый путь
Шрифт:
3
За обедом Скачков, виновато улыбаясь, сказал, что считает себя самым что ни на есть идиотским фанфароном и сопляком. Зачем ему понадобилось демонстрировать перед летчиками свое превосходство в прыжках в воду, показывать свой высокий класс? Все это очень глупо, но…
– Понимаешь, когда я раздеваюсь и если к тому же на мне хороший загар, я сразу становлюсь шестнадцатилетним пацаном. Просто чувствую каждую мышцу и весь свой сильный организм.
– Кончай рефлектировать, – с некоторым раздражением сказал я, – ты просто сделал хороший прыжок, и все.
Летчики обедали шумно и напористо. Весь стол у них был заставлен бутылками пива и «Столичной».
Мы выпили по второй. Зина принесла суп. Мы съели суп и выпили по третьей.
– Ты знаешь, что у меня два года назад была выставка? – вдруг спросил Скачков.
– Нет, не слышал.
Он горько усмехнулся:
– Никто об этом не слышал, потому что выставка не представляла интереса.
– Да? – сказал я, глядя в окно.
Собственно говоря, я почти не знал его, талантлив ли он или нет, и для меня вовсе не было ошеломляющим открытием то, что его выставка не представляла интереса.
– Я тебе все сейчас расскажу, – возбужденно сказал Скачков. Я его еще не видел таким. – Пейзажики. Я выставил свои пейзажи – акварели и масло. Я не люблю свои пейзажи. Я люблю свою графику, но ее-то и не выставил. Потому что выставку организовал один кит из академии, а ему не по душе была моя графика. Потому что он сам пейзажист, а я, значит, представлялся почтеннейшей публике как один из его старательных учеников. Потому что пейзажики у меня были кисло-сладкие, добропорядочный импрессионизм, и вашим, и нашим, а графика его раздражала. Потому что в ней я был самим собой, а это его не устраивало. Не надо дразнить быков, говорил он, наверное, имея в виду и самого себя как одного из быков. Давай выпьем еще. Зиночка, мы хотим еще. Я мог все-таки выставить графику, поставить его перед фактом. Кое-кто советовал мне сделать это. Можно было даже протащить через комиссию. Если бы я это сделал, ты бы знал, что у меня два года назад была выставка. Но я не сделал этого. Ну, давай выпьем. Будь здоров! Я не хотел рисковать, решил дождаться лучших времен. Решил не дразнить быков. Решил, что не стоит рисковать с первой выставкой. А потом плюнул на все и ушел в институт, изучаю древнерусское зодчество. Давай еще по одной?
– Может, хватит тебе? Выставишь еще свою графику.
– Будь здоров! Может, выставлю, а может, и нет. Ну, если не выставлю, то что? Что произойдет? Ничего особенного. Каждому – свое. Правильно? – Последний вопрос был обращен к летчикам.
Те уже съели второе и теперь курили, попивая водку и пиво. Старлей что-то рассказывал, они смеялись и не услышали Скачкова. Он налил себе рюмку и встал.
– Пойду поговорю с ними за жисть-жестянку. Они все знают. Ты ни черта не знаешь и не можешь пролить бальзам на мои раны, а они все знают и прольют.
– Сядь, Скачков. Не лезь к летчикам.
Но он направился к ним, высокий, коротко остриженный, в сером пиджаке с двумя разрезами. Он подошел к ним и что-то сказал, они потеснились, и он сел, положив руку на спинку капитанского стула. Неужели он начнет им сейчас рассказывать про свою графику?
Тут включился в работу радиоузел теплохода,
– Дайте счет, Зина.
Она вынула из кармана блокнот и стала считать. Она стояла совсем близко, точеное, как шахматная фигура, существо в черной юбке и нейлоновой кофточке, и считала:
– Солянка два раза, бифштекс два раза…
– Сколько же вам все-таки лет? – спросил я.
– Двадцать, – сказала она тихо. – Я из Павловска.
Ей-богу, она чуть не плакала. В ней, должно быть, в эту минуту звонили все ее тихие колокольчики и пустые фужеры…
– Вечером погуляем по палубе? – осторожно спросил я.
Она кивнула и отошла.
В эту минуту с грохотом отлетели стулья, и я увидел, как вскочили капитан и Скачков. Капитан взял Скачкова за лацкан пиджака.
– Что-о? – гремел он. – Пятки вместе, носки врозь? Это мы-то? Ать-два?
– Осторожно, – сказал Скачков, освобождаясь, – я владею приемами бокса и самбо.
Вскочили старлей и техник-лейтенант.
– А по по не по? – улыбаясь сказал старлей, поворачивая Скачкова за плечо.
Это означало – «а по портрету не получишь?».
Я подбежал и стал оттирать Скачкова от летчиков.
– Товарищи, вы же видите, он пьян.
– Сопляки и дерьмо! – гремел капитан. – И ты дерьмо, хоть и демобилизованный! – крикнул он мне в лицо.
Почему демобилизованный, обалдел я и понял – зеленая рубашка.
– Выбирайте выражения, штабс-капитан, – процедил Скачков.
– Выйдем отсюда, – сказал капитан, и летчики зашагали к выходу на палубу.
Я понял, что нам сегодня вломят по первое число. Выходить не хотелось, но надо было идти. Мужской закон – раз тебе говорят «выйдем отсюда», значит, надо идти.
На палубе мы снова сгрудились в кучу и взяли друг друга за одежду.
– Ты знаешь, сколько раз я катапультировал? – сказал капитан, приближая ко мне свое лицо с холодными и затуманенными зрачками. – А Мишка, а Толька? Знаешь, сколько раз мы катапультировали? Это тебе ать-два?
Палуба покачивалась у нас под ногами сильнее, чем это было на самом деле.
– А ты думаешь, я не катапультировал? – с отчаянной решимостью крикнул я. – Почему ты решил, что я ни разу не катапультировал?
Капитан был озадачен.
– Иди ты, – сказал он.
– А ты думаешь, он не катапультировал? – осмелев, крикнул я, резко кивнув на Скачкова.
– Так вы, ребята, летчики? – Капитан сдвинул фуражку на глаза.
– Я так и думал, что этот друг катапультировал, – сказал старлей, кивая на меня, и повернулся к Скачкову. – И ты, значит, тоже?
Он облегченно засмеялся. Он, видно, не любил драться.
– Естественно, – сказал Скачков, – катапультирование – мое обычное состояние.