Светозары
Шрифт:
— Ну, так за встречу, сваток? — потянулся к нему с ковшиком Петра.
— Лучше бы ее и не было, этой встречи.
После выпитой браги гость заметно оживился. Круглое лицо его налилось свекольной кровью, маленькие глазки под рыжими поросячьими ресницами масляно заблестели.
— Струхнул, значит, сваток, не рад встрече? — весело спросил он дедушку.
— Мне бояться нечего. Это ты, небось, дрожишь, как овечий хвост, всякий куст за версту обходишь.
— Ничего, будет и на нашей улице праздник.
— Какого же ты, интересно, праздника ждешь? Ждешь, когда сюда немец придет, что ли? — дедушка
Я забился в угол нар, с головой укрылся тулупом. Свата Петру я боялся. Жил он в соседнем от нашей деревни поселке Липокурово, иногда наезжал к нам в гости. Работал бухгалтером в тамошнем колхозе, человеком, значит, был авторитетным, и мой дедушка раньше относился к нему с почтением. Когда началась война и мужиков стали забирать на фронт, свата Петру забраковала в районе медицинская комиссии. Хотя с виду он был здоров как бык и сроду не носил очки, тут вдруг оказалось, что у него больное сердце и слабое зрение. Эти скоропостижные недуги вызвали у кого-то из односельчан подозрение, на бухгалтера донесли, что он перед тем, как идти на комиссию, пил табачный отвар, табаком же натирал себе глаза. От этого снадобья сердце какое-то время начинало работать с перебоями, а глаза краснели, слезились, и человек действительно становился полуслепым.
Сват Петра вовремя успел скрыться из поселка. Его искали всюду, милиционер из райцентра приезжал и в нашу деревню, был у нас, допрашивал деда и бабушку, даже грозился, что всем нам будет худо, если мы укрываем дезертира-родственника.
Но сват Петра будто в воду канул. Долгое время от него не было ни слуху ни духу — и вот объявился…
…— Значит, немца ждешь, сволочь?! — наседал дедушка.
— Да ты не сволочи, не больно я тебя боюсь! — заорал гость и грохнул о стол кулаком.
Дедушкин пыл как-то сразу сник. Он всегда быстро остывал, когда встречал отпор. Молча закурили. Я наблюдал за ними из-под тулупа одним глазком. Дедушка снова разлил бражку. Выпили.
— Я же к тебе с добром пришел, — тихо заговорил сват Петра, — сродственник все ж таки. Что же мне теперь, в петлю лезть, раз такое дело вышло? Сейчас бы и рад на попятную, да поздно уже… Дьявол, видно, попутал — сам не знаю, как оно получилось. Бога-то в суматохе редко вспоминал, вот он и послал наказание за грехи мои. А ведь он как учит, милостивец-то наш? Возлюби ближнего, ако самого себя…
— Испужался ты. А у страха глаза велики, — смягчился дедушка.
— Думал, поживу у тебя, сколько можно, — жалобно продолжал сват, даже слезинку со щеки ладонью смахнул. — Поживу маленько, пока эта буча уляжется. Лишним ртом не буду, свой кусок и здесь честно заработаю. Тяжело, поди, одному-то с овцами управляться?
— Живи, — согласился дедушка, — место на нарах не пролежишь. Да вот только, бывает, обозники к нам наезжают.
— Хорониться буду. А тебя не продам, не бойся. В случае беды какой — скажу, насильно вселился, под ружьем тебя держал. Вот он, обрез-то, — гость вытащил из своего мешка штуковину, похожую на детское ружьецо. Это была одностволка с отпиленным прикладом и дулом. — В обиду себя не дам в случае чего, — он холодно взглянул на деда и потряс обрезом перед его носом.
— Поня-атно, — протянул дедушка. И стал собирать на стол.
Потом они легли спать. Сват Петра только коснулся изголовья, как тут же захрапел — заливисто, с бульканьем и присвистом. Дедушка долго ворочался, не мог заснуть. Я уже стал задремывать, когда гость вдруг застонал, страшно заскрежетал зубами. Он вскочил на нарах, стал в темноте шарить по стенам:
— Где я, где?
— На войне, — сердито сказал дедушка, — чего вскочил, как ошпаренный? Война, должно быть, приснилась?..
6
Утром мы с дедушкой проспали зарю. Проснулись — солнышко в окно уже глядит, на законченной стене желтый коврик повесило. Печь затоплена, весело гудит, чайник на плите булькает.
— Во, жись настала — помирать не надо, — удивился дедушка. — Живи, как у бога за пазухой. Тьфу, ядрена корень! — неожиданно со злобой выплюнул он на пол окурок.
В это время в избу зашел сват Петра — с охапкой березовых поленьев, весь сияющий, от мороза розовый, как только что выкупанный поросенок.
— Доброе утречко, — ласково сказал он. — Отдыхал бы еще, Семен Макарович. С овцами я уже управился и Полкана вчерашними объедками покормил.
Дедушка промолчал и стал одеваться. Видел я, что был он не в духе, a почему — не понимал. Не таким уж плохим оказался он человеком, этот сват Петра. Моментом всю нашу утреннюю работу переделал, а сейчас вот порылся в своем мешке, вытащил завернутые в бумажку слипшиеся леденцы-лампасейки, угостил меня.
— Сват, а почему тебя дезертиром зовут? — спросил я.
Он опасливо покосился на деда, маленькие пельмешки ушей стали алыми:
— Много будешь знать — скоро состаришься.
Дедушка криво ухмыльнулся и что-то пробурчал себе в бороду.
А на улице благодать! Морозец легкий, искристый — больно смотреть на залитые солнцем сугробы. Снег сахарно хрумкает под валенками, на нем синеют заячьи петлистые следы — у самой избушки резвились ночью косые!
Морозная дымка висит над степью, снег и снег на сотни верст кругом, только редкие березовые да осиновые колки темнеют вдали. Да низкие берега Чанов рыжим полукружьем окаймляют непролазные камышовые крепи. Солнце теперь поднимается высоко, а слинявшее от морозов небо стало наливаться синевой — весна скоро.
Я открываю ворота кошары. Овцы сбиваются в кучу, дробно щелкают копытцами, в темноте зеленой россыпью светятся их пугливые глаза.
— Егорка, иди ко мне, — зову я.
Из плотного овечьего гурта с трудом протискивается черный барашек и выскакивает в приоткрытые ворота. Он берет с моей ладони подсоленные корочки, торопливо хрупает леденцами.
Егорка — мой друг. Он совсем ручной. Его приручил еще бывший чабан Ахмед. Овца, окотившая Егорку, издохла, и Ахмед взял ягненка в свою избушку, выпоил его из соски молоком, которое сдаивал у других овцематок. Егорка подрос и привязался к людям. За мною он бегает по пятам, как собачонка. Накажет мне дедушка дрова рубить — Егорка станет в сторонке и смотрит на меня своими стеклянными глазищами. Не моргнет ни разу — ждет, когда я закончу работу и снова играть с ним начну: прятаться от него за сугробами, в обнимку кувыркаться по снегу.