Светозары
Шрифт:
— Как он счас? — шепотом спрашивала бабушка Федора у мачехи.
— Жу-жу-жу, — слышалось в ответ.
— Да неужто и счас вспоминает? — встревожилась бабушка. — Раньше-то не выказывал… Можа, и думал, да при себе держал, когда умом-то покрепче был. А теперь у него, как у пьяного али как у ребенка — што на уме, то и на языке…
Смысл этого загадочного разговора стал мне вскоре ясен. Не дав нам подремать и часа, в избу вошел дедушка Арсентий, сердито забубнил, будто про себя:
— Спит себе — и в ус не дует. А об обеде подумала? Чем гостей угошшать? То-то што не родная матушка — сразу видать… Хрестинья, покойница,
Упреки эти относились, конечно, к Жужилке, а в пример ей дед ставил свою первую жену Хрестинью, бабушки Федоры родную мать, которая умерла назад тому с полвека. Вот аж когда аукнулась первая-то любовь! Больше того, позже бабушка Федора рассказала мне, что прадед мой Арсентий после смерти прабабки Хрестиньи, будучи сам в полном здравии и силе, перебрал много всяких «старух», все искал «такую, как Хрестинья», да, видно так и не нашел: двух совсем одинаковых людей на свете не бывает. А уж какая «такая» была эта Хрестинья, что в ней таилось такого, что запало в душу на всю долгую жизнь — это деду одному известно. Бабушка же Федора утверждала, что мать помнится ей самой обыкновенной женщиной, не шибко и красивой, и с «карахтером» далеко не ангельским… Но шире и глубже познавая мир, я уже знал, что случаются в жизни подобные штуки, которые трудно объяснить умом, а сердцем проникнуть еще не дано, и потому остается только развести руками: чего, мол, не бывает на свете?
5
Несмотря на обидные упреки старика, хозяйка, конечно, при всем желании, не могла достать даже «с-под земли» ничего, кроме той же лебедяной похлебки, и дедушка Арсентий предложил:
— А не порыбачить ли нам? Авось повезет, дак и домой гостинчик вам будет, кулига тебе греха!
— Да уж рыбак из тебя. И вешло не подымешь…
— А унучек-то зачем, Серега-то?!
Мы отправились на берег. Дедушка Арсентий мелко семенил рядом, объяснял:
— Отрыбачил я свое, шабаш. Все тело изжил, изработал — гли-кось, усох, как рыбешка на солнышке… Жужилка-то могутна ищо, с ей бы можно вдвоем-то, да воды боится, как черт ладана… Вот и пришлось на старости-то лет выглядывать из чужих рук… Кабы Хрестинья, родная твоя прабабка, жива была, рази до этого бы дошло?
— А сколько ей было б теперь лет? — спросил я.
— Хрестинье-то? — дедушка даже остановился, как бы удивившись моему вопросу. — Дак, почитай, стока, скока теперяча мне — сотня.
— Ну вот… Какая бы из ней была теперь рыбачка? — по-взрослому рассудил я.
— Не скажи, парень! — загорячился старик. — Она ведь в одиночку невод могла завести… Супроть любой бури на лодке управлялась!
Я догадался, что спорить с дедушкой бесполезно: он с трудом уже отличает прошлое от настоящего.
Мы спустились к воде, погрузили в лодку нехитрые рыбацкие снасти. Столкнули ее по хрустящему песку. Лодка была длинная и узкая, хорошо просмолена и на воде держалась легко и вертко, как подсолнечная скорлупка. Я сел за весла. Ржавые уключины противно заскрипели. Дедушка Арсентий поплескал на них водою, присмотрелся к моей не очень-то ловкой гребле.
— Ты так вот, с потягом, — сказал он и положил свои ладони сверху на мои, показывая. Руки у него были костлявые и цепкие, как птичьи лапки.
Вскоре я наловчился:
— Правда, что ты видел царя, дедушка?
— Каво? — он очнулся, огляделся по сторонам, приходя в себя.
— Бабушка Федора сказывала — самого царя ты видел. Какой он, страшный?
— Эт почему страшный-то?
— Дак, на картинках рисуют… Лупоглазый такой, с розгами…
— Да нет, навроде, человек и человек, — старик опять поплескал воды на заскрипевшие уключины. — И, правда, далеконько его видел… Это когда мы из Болгарии возвернулись, с турецкой войны… Нас много, солдатни-то, идем, горланим «ура», а он сидит на коне… без шапки…
— Ну а какой он? Глаза-то и правда по блюдцу? — допытывался я. Меня давно занимал этот вопрос. Столько я книжек прочитал про всяких царей да королей, столько сказок наслушался, — и везде им служили, преклонялись перед ними, молились на них. Почему молились-то, что это за такие люди особые? Этого я не понимал. А дедушка Арсентий не понимал, видно, меня, мою настойчивость.
— Человек и человек, — повторил он. — И глаза, вроде, как у всех… Сидел на коне, без шапки…
За камышовым островом мы поставили две сетешки — старых-престарых, латаных-перелатаных, с глиняными калеными грузилами-кибасьями, с поплавками из свернутых в трубки берестин.
— У меня ить ране-то наилучшие в поселке сети были, — вздыхал старик. — Были, да сплыли… Усе на харч променял…
Мы отгреблись под самую камышовую стенку острова, в тенек, там размотали удочки. И снова не выдержал старик, вздохнул со всхлипом:
— Рази это рыбалка, кулига тебе греха? Бывало, понятия не имели об этих удах да крючках. Путевый рыбак увидел бы — со смеху сдох. Дожил ты, Арсентий Митрофанович…
Жаловался, сетовал, вздыхал, а сам, однако, не забывал о деле: быстро и ловко наживил червяка, трижды плюнул на него по мальчишескому поверию и, пока я распутывал свою леску, свитую из суровой нитки, успел выхватить двух чебачков. И уж тут совсем ожил, развеселился, обрадованный, как малое дитя.
— Видал, чо деется?! — кричал срывчатым, как у молодого петушка, фальцетом. — Это тебе не блины пекчи… Эй, карась! Ась? А ну, вылазь! Погоди, чебачок, есть другой дурачок… Я ить, Серега, три года на море не выбегал: не дюжу на веслах. Моченьки не стало. Это сам бог мне седня тебя послал… Эть его! — старик снова подсек, над моей головою, будто сама собой пролетала рыбка, вспыхнув серебром.
Вот это да-а! Я насилу червяка на крючок насадил — дрожали пальцы. Такой рыбалки мне видеть еще не приходилось. На кривом озере, что подковой деревню нашу огибает, надо час просидеть, чтобы поклевки дождаться. Да и берет-то — чебачок с ноготок. Поэтому, видно, и незнакома была мне раньше рыбацкая страсть. А тут почувствовал: в груди сладко заныло, руки трясутся — скорей, скорей!..