Шрифт:
!
Балтийское море – Балтас юрас. Я люблю Балтику. Она всегда празднично-светлая, холодновато-сдержанная, чистая. А эта постоянная радость при встрече с ней, всегда неожиданная, и волнующее предвкушение этой радости, и томительное ожидание: когда же, наконец, откроется из-за дюн, ударит по глазам изумрудно-голубоватое, в белых барашках море. Словно праздник красок, который начался для меня этой весной в Самарканде, на площади Регистан, тлел где-то глубоко внутри, и разгорался, и своевольно выплеснулся здесь – от земли до неба, от горизонта до горизонта.
Вода была 17 градусов, наверху столько же. Укрывшись от ветра можно было даже загорать. Пока я болтался на волнах, спутница ждала на берегу, закутавшись в розовое полотенце.
Потом догоняла меня по влажной кромке песка.
Полотенце на раскинутых руках – уже моих – хлопало над головой, как парус.
Волны тут же слизывали наши следы.
Эти бесконечные пляжи так и манят бежать до горизонта.
Виляу, помнишь наш последний марш-бросок? Ты гордо отказался совершить его на мотороллере, как настоятельно предлагал тебе – уважает – сержант медицинской службы, уже веселый с утра и лихо гоняющий от старта к финишу, доставляя кого надо, в целости и сохранности. Не унижаясь трусцой, ты спокойно прошел 6 км шагом, брезгливо придерживая автомат, в котором, как ты уверял, и сосредоточено все мировое зло. За всю службу ты и держал его в руках раза три и, по-моему, ухитрился-таки ни разу не выстрелить. Как раз перед стрельбами отправился в заслуженный женой отпуск – стал счастливым отцом. Появился в казарме через десять суток, благостный, отъевшийся, с запасом зубных щеток и тюбиков несъедобной пасты.
Кстати, первое, что ты мне поведал, когда мы немного познакомились, и было твое доверительное сообщение, что здесь, в нашей казарме – воруют! Именно щетки и пасту. И почему-то, в основном у тебя. Это безобразие! Какие-то уголовники! Такое бурное возмущение как-то не вязалось с твоей комплекцией – 192 в сантиметрах и 120 в килограммах. Хотя, уже теперь, в наше постперестроечное время, я понимаю, что это было принципиальное цивилизационное различие между людьми, уважающими право частной собственности и не придающими ему особого значения.
Вполне возможно, что старшина нарочно заказывал самые вкусные сорта зубной пасты – апельсиновую и мандариновую. Для салаг это были настоящие деликатесы, особенно весной, когда уже все приедалось и хотелось чего-то необычного, дразнящего вкус и стимулирующего аппетит. Доходило до того, что прямо в столовой начинали бросаться хлебом.
Думаю, что в той пасте с пометкой детская ничего вредного не было – ведь это была наша, советская паста, уже изначально рассчитанная на многофункциональное использование. Бутерброды получались вполне приличные – сам пробовал. Одновременно возмещала и недостаток кальция в организме. Щетки, как и мыльницы, шли на поделки – в основном для наборных рукояток. Проще всего было носить это хозяйство в карманах, но ты, строго следуя букве устава, упрямо укладывал весь положенный ассортимент в тумбочку и с каждой получки покупал все новое. Именно эта приверженность букве и выделяла братьев-литовцев, давая повод к насмешкам и к раздражению (со стороны командиров).
Также неодобрительно ты относился и к моим экспериментам с той же зубной пастой. Только под конец нашей службы ты, скрепя сердце, согласился, что ее можно использовать и как дезинфицирующее средство – для обработки царапин и ранок. Вполне сносно заменяла она и одеколон после бритья. Так что она всегда должна быть в кармане, под рукой. Только сейчас пришло в голову, что ей можно замазывать глаза пленным, чтобы не зыркали, куда не надо. Кроме того, она должна оказывать и какое-то слезоточивое действие. А что может быть лучше плачущего врага? Только смеющийся друг.
Я вижу, как ты начинаешь подозрительно поглядывать на меня и негодующе поджимать губы. Никто не хочет посочувствовать, только бы посмеяться над товарищем. «Скоро ты станешь совсем, как Олег! – произносишь ты вроде бы спокойно, но, как верблюд, презрительно поднимая голову и становясь еще выше. Да, с твоей высоты мы все такие маленькие.
Служили мы в то время, когда нигде не стреляли, а скука, как известно, единственный враг невоюющих армий. Отважно борются с ней лишь новобранцы – под мудрым руководством сержантов и старшин, при постоянном и неравнодушном участии «дедов». При всех твоих обидах, я думаю, ты все-таки признаешь, что Олег очень скрашивал наши будни. Осторожно так вклинивается в разговор: мол, хотелось бы уточнить, если позволите, господа ефрейтора и старшие стрелкунасы. Этакий Мефисто в очках, серьезный донельзя. Только глазки щурятся в предвкушении удовольствия. А за стеклом поблескивает, нетерпеливо приплясывает смешинка, готовая выскочить веселым чертенком, даже не дожидаясь, пока ты основательно заглотнешь наживку.
Иронии, особенно по отношению к серьезным вещам, ты не признавал. Для Олега – без иронии – самые серьезные вещи не имели смысла. Он даровался только иронией. Это был его способ существования в отрицаемой системе. Ею была не только армия. Надо признать, что способ этот один из самых приятных и не требующий особых напряжений. Между тем как приз бывает вполне приличным. Хотя именно тогда и начинаются серьезные проблемы: как сохранить преемственность иронических позиций, невзирая на ошеломляющую серьезность неожиданной удачи?
Виляу, думаю, что ты согласишься: с ироническим отношением к миру у тебя было слабовато. Ты просто не мог предположить, что такое отношение возможно. Легкий, всегда адресный юмор, добродушный – этого тебе вполне хватало. Сказывалась прежде всего разница между Вильнюсской лесотехнической академией и Ленинградским институтом инженеров кино, между жителем деревенским, даже хуторским, и развращенным продуктом большого города. Мировая деревня и Мировой город – вечные полюса истории, неизменные при любом социальном строе, обеспечивающие движение и перемены. Именно эти стихии стояли за вашими спинами и безжалостно ударяли друг о друга.
Поэтому разговор ваш часто был похож на пьяного, который плетется темной ночью неизвестно куда – от забора к забору, хотя ему кажется, что он идет домой, к счастливой жене и радостным деткам. Этих шатаний ты не выносил. Благородная прямота в образе мыслей, вероятно, также связана с комплекцией, с общей массой – ведь, как известно, мыслим мы всем телом. Если ты почему-то не заводился или очень медленно набирал обороты, Олежек выходил – каждый раз непонятно как, но вполне естественно и неожиданно – на тему секса, пытаясь, как сегодня говорят, расширить твой диапазон приемлемости. «Да если бы моя жена!» – срывался ты наконец на сакраментальную фразу и, понимая, что снова попался, краснел – вероятно, также всем телом – и так забавно сердился, пыхтел и таращился, что азербайджанцы, которые играли неподалеку в нарды – дело было в ленкомнате – тоже хохотали.
«Мышь щекочет слона!» – помирал со смеху хлеборез Алиев. Ты, наконец, тоже улыбался, остывая и разочаровывая зрителей. Они-то надеялись, что такой гнев уж во что-нибудь выльется, и ты ненароком прихлопнешь этого хитрого лиса, гудруса лапинаса, этого салагу, который, не понюхав ни кухни, ни караула, сразу пристроился киномехаником, как будто и без него не было кому крутить кино в казарме.
Впрочем, эта культуртрегерская деятельность – два, а то и три раза в неделю – Олегу скоро надоела: отнимала вечера. Да и со старенькой аппаратурой надоедало возиться. Тем более, что любой сбой вызывал такой взрыв отрицательных эмоций, что ему даже за толстой кирпичной стеной, в аппаратной, и то делалось неуютно («На кухню, салага! Сортиры чистить! Инженер, такую твою через такую! В караул!»).