Свейкас, Виляу!
Шрифт:
Однако, Васильев, тоже годичник, благоразумно остриженный наголо, и в некоторой растерянности постоянно поглаживающий свое страусовое яйцо, вдруг жизнерадостно воткнулся: «Товарищ сержант, скомандуйте, мы его тут же выкинем!» Очевидно, что из-за неожиданного перехода в новую жизнь, Васильев пребывал в состоянии некоторой эйфории, истерической по преимуществу (у меня была, пожалуй, депрессия).
Спорящая парочка замерла. Сержант грустно поглядел на нашего активиста. «Дембиль» также уперся в него взглядом. Но, мгновенно стряхнув оторопь, по широкой дуге устремился к побледневшему Васильеву. От первого удара он успел уклониться. Даже не соображая, что делаю, поддавшись какой-то мгновенной и ослепляющей ярости – давая выход всем отрицательным эмоциям, что копились последние дни – врезал «дембилю» по печени левой, а правой по челюсти сбоку. Все было несколько вяловато, не хлестко, и он не отключился, а просто сполз по спинке кровати на пол. Некоторое время сидел на полу, никак не врубаясь в происходящее. Сержант помог ему подняться. «Да я… Батальон приведу!» Я молча и тяжело смотрел на него, думал, что повезло – и ему и мне: ни крови, ни переломов. Матерясь и неуверенно обещая мне райскую службу, устремился за батальоном, напрочь забыв о бизнесе. Но «дембиль» уже не «дед», армия для него кончилась, теперь у каждого забота как можно быстрее и без приключений добраться домой, а тут из-за какого-то салаги можно и в дизбат загреметь. Больше мы его не видели. «Ну, с меня бутылка!» – пошутил Васильев и дрожащими пальцами достал сигарету.
Пришли мы в армию с общими установками: как можно быстрее и с минимальными потерями преодолеть эту досадную задержку. И ты, и я чувствовали себя несправедливо оторванными от жизни, в которой уже все двигалось к ясной цели и по ровной дороге. Вдруг какая-то армия, какой-то долг, который почему-то именно сейчас надо отдавать. Ты только что женился, я сдал кандидатский минимум. Переход от Канта к заправке постелей и наведению кантиков на одеяле дался мне нелегко. Не говоря уже о кроссах в карантине, когда, казалось, что еще немного и, поддавшись такой же вспышке ярости, уложу худого, низкорослого сержанта прямо в придорожную слякоть. Вероятно, он все-таки чувствовал наши возможности и наше настроение – давал передохнуть всегда вовремя. Глядя на меня и таких же переростков, обливающихся потом на декабрьском морозце, говорил, покуривая васильевские сигареты, что это, мол, так, детский сад, младшая группа, три километра и сдохли, а двадцать не хотите? До полигона. И столько же обратно. Мы не хотели, с уважением и благодарностью поглядывая на нашего повелителя, заслужившего право гонять нас. С каким наслаждением мы шли назад пешком и только на последнем повороте, когда нас уже было видно из казармы – начальству, а главное «дедам» («гоняй как нас!») – сержант Курс снова давал команду «бегом!»
На первых порах мы ушли в самосохранение. Казарма? Пусть. А мы останемся такими же, как и прежде. Службе все, что положено, и ни капли больше. Свободное время английскому у тебя, у меня – немецкому. Мы спрятались за иностранные языки, как за щит – минимум контактов.
«Прочь влияния извне!» – требовал каждое утро Высоцкий с пластинки на радиоузле и тут же себе противоречил: «Привыкайте к новизне!» Как ни странно, мы именно так и привыкали, ограничивая всякие влияния. Настоящего для нас не существовало, был только мост между прошлым и будущим, как словами Роберта Рождественского утверждала уже другая пластинка.
Конец ознакомительного фрагмента.