Свидание в Санкт-Петербурге
Шрифт:
Саша ненавидел эти секунды. Ласковое, родное существо вдруг исчезало, а его место занимала официальная, испуганная, нервическая дама. Говорить с ней в этот момент о каких-либо серьезных вещах было совершенно невозможно, потому что все существо ее было настроено на восприятие далеких, только ей понятных звуков. По коридору протопали вдруг тяжелые шаги, видно, гвардейцы бросили играть в фараона и поспешили куда-то по царскому зову.
— Когда увидимся? — спросил Саша.
— Я записку пришлю. — Она вслепую поцеловала Сашу. — Выйдешь после меня минут через десять. И только, милый, чтоб тебя никто не увидел, позаботься об этом.
— Это как же я позабочусь?
Но она уже не слышала мужа. Осторожно, чтобы не
Минут через десять явилась Лиза и, взяв Сашу, как ребенка, за руку, безлюдными, неведомыми коридорами вывела его из дворца. Он постоял на набережной, поплевал в воду, посчитал волны, а потом пошел в дом к Нарышкиным, где во всякое время дня и ночи — танцы, веселье, музыка, дым коромыслом, а в небольшой гостиной, украшенной русскими гобеленами, до самого утра длится большая игра.
11
Главная вина юной Екатерины перед Елизаветой и троном состояла в том, что за четыре года жизни в России она не сделала главного, для чего ее выписали из Цербста, — не произвела на свет наследника.
Государыне уже казалось, что она совершила непоправимое — ошиблась в выборе. Ей мечталось, что Петр Федорович, при всех издержках характера и воспитания, приехав в Россию, вспомнив покойную мать и великого деда, вернется к изначальному, к истинным корням своим — русским. Вместо этого великий князь стал еще более голштинцем, чем был. Он собрал вокруг себя всех подвизающихся в Петербурге немцев и вкупе с теми, кто приехал с ним из Голштинии, образовал в центре России словно малое немецкое государство.
Екатерина тоже жила в этом, противном духу государыни, мирке, но жила сама по себе. При этом она была почтительна, весела, доброжелательна, упорно, хоть и коверкая слова, говорила по-русски, но какие мысли клубились под этим высоким, чистым, упрямым лбом, Елизавета не могла понять, сколько ни старалась.
В глухие ночные часы, когда Елизавета не могла уснуть и часами глядела в черные, казавшиеся враждебными окна, чесальщицы пяток — а их был целый штат, и дамы самые именитые — нашептывали ей подробности семейной жизни великих князя и княгини. О Петре Федоровиче не говорили дурных слов, государыня сама их знала, но Екатерина… «Хитрая… ваше величество, улыбка ее — маска, к Петру Федоровичу непочтительна, насмешлива, обидчива, чуть что — в слезы… Пылкой быть не хочет, матушка государыня… супружескими обязанностями пренебрегает и страсти мужа разжечь не может!» Это ли не противная государству политика?
Елизавета советовалась с Лестоком, но беспечный, а скорее хитрый лейб-медик, который благоволил к великой княгине, а перед Петром заискивал, не захотел говорить языком медицины.
— Люди молодые, здоровые. Бог даст, матушка, и все будет хорошо! — И засмеялся белозубо. До пятидесяти лет сохранить такую улыбку! При этом рассказал историйку или сказку про одну молодую пару: тоже думали — бесплодие, а оказалось, что молодая просто любила поспать. И уж как разбудили!..
Канцлер Бестужев понимал сущность дела лучше самой государыни, ему и объяснять ничего не надо. Он давно считал, что молодой двор надо призвать к порядку. Но не только отсутствие ребенка его волновало. Мало того, что бражничают, бездельничают, флиртуют, давая повод иностранным послам для зубоскальства, так еще плетут интриги! Маменька великой княгини — герцогиня Иоганна — не давала Бестужеву покоя. Выдворили ее из России, но она и оттуда, со стороны, хочет навязать русскому двору прусскую политику. А сущность этой политики в том, чтобы свергнуть его, Бестужева.
Совет канцлера был таков: необходимо составить соответствующую бумагу, в коей по пунктам указать молодому двору, как им жить надобно, а если пункты соблюдаться не будут, принимать меры, то есть строго наказывать.
Такой совет не столько озадачил, сколько развеселил Елизавету. Ах, Алексей Петрович, истинно бумажная душа! Да разве можно кого-либо заставить жить по пунктам? Как бы ни были хороши эти пункты, если у человека совести нет иль, скажем, он с этими пунктами не согласен, так неужели он не найдет тысячи способов пренебречь пронумерованной бумагой?
И напряги Елизавета свой тонкий ум, поразмысли об этом вечерок, может быть, и придумала бы что-нибудь дельное, но не могла эта подвижная, как ртуть, женщина слишком долго думать о государственной пользе. Она велела заколотить дверь, соединяющую ее покои с апартаментами молодого двора, досками и, отгородясь таким способом от надоевшего Петра и его супруги, занялась своими делами.
И летит по зимнему первопутку кибитка государыни с дымящейся трубой, искры взвиваются в ночное небо. В кибитке установлена печка для обогрева, лошадей меняют каждые десять верст. В Москву! На тайное венчание с бывшим певчим, красивейшим и нежнейшим Алексеем Григорьевичем Разумовским. Историки спорят — было, не было этого венчания в церкви подмосковного сельца Перова, документы отсутствуют. А я точно знаю, и без всяких документов: было! Если могла Елизавета хоть тайно освятить свою любовь церковным браком, то не стала бы от него отказываться, как не отказывалась она никогда от радостей жизни.
Сколько было в этой женщине жизненной силы! И не стоит говорить, что она была направлена не туда, то есть не на государственные нужды. А может, именно туда, куда надо. Елизавета была совестлива, религиозна, незлобива, в ее сердце жила память о делах Петра Великого, она отменила смертную казнь — более чем достаточно для женщины, и пусть государственными делами занимаются министерские мужи, она отдает свое время охоте и маскарадам, святочным играм на рождество, катаньям на масленицу, ночевкам в шатрах, русским хороводам на лужайках и любви, ах, как слабо женское сердце!
Итак, великий князь был предоставлен самому себе и жил весело, развлекаясь с Катенькой Карр, напиваясь с егерями, занимаясь экзерцициями с лакеями и обижая жену, а Екатерина учила русский язык, читала Плутарха, письма мадам де Севинье и, оберегая свою независимость, аккуратно переписывалась с маменькой, что моталась по Европе, ища для себя выгод. Бестужев негодовал, понимая, что не может найти управу на молодой двор, однако жизнь скоро предоставила ему эту возможность.
В комнате с забитой досками дверью Петр Федорович разместил полки своих марионеток. В двадцать два года уже не играют в куклы и оловянных солдатиков, но великий князь, обвини его кто-нибудь в этом, сказал бы, что он разыгрывает баталии, и хоть макетно, на столе, но все равно тренирует ум полководца, и никому не сознался бы, что эти игрушки напоминают ему оставленный в Голштинии дом. Германия — страна игрушек, рождественских прекрасных кукол, заводных экипажей, танцующих кавалеров и прочая… Словом, он играл в солдатики, когда услыхал за забитой досками дверью отчетливый смех и звон бокалов. Государыня веселилась. Вначале он просто вслушивался в голоса за дверью. Наверное, им руководили не только любопытство, но и досада: кому понравится, если от тебя отгораживаются досками. Потом он приник к замочной скважине.
Происходящее на половине государыни показалось ему столь интересным, что он придумал просверлить несколько дырочек в двери, чтобы устроить подобие спектакля. В зрители он позвал великую княгиню и двух фрейлин. Екатерина отказалась. Во-первых, потому что подглядывать нехорошо, а во-вторых, — просто опасно. Вместо Екатерины подвернулся капрал кадетского корпуса, который зачем-то болтался в покоях великого князя. Фрейлины встали на стулья и, радостно хихикая, приблизили глаза к дырочкам, капрал примостился у замочной скважины.