Свидание в Санкт-Петербурге
Шрифт:
В одиночестве, однако, к Дементию Палычу пришли совсем другие мысли. Откуда этот странный вопрос Василия Федоровича: «Не на мызе ли арестовали Белова?» Значит есть такое подозрение? В любом случае, станет ли он честно отрабатывать сапфир или патриотические чувства возьмут верх, эту версию — о причастности Белова к похищению — надобно проверить.
Офицер из команды строго сказал, что арестовали они Белова, как и было предписано, в шесть часов вечера. Но кто поручится, что по дороге они не зашли в трактир промочить горло? Опрос охраны тоже ничего не дал. Все солдаты были до крайности озлоблены: кому в радость сидеть на гауптвахте? Правда, один из пострадавших, рана, стыдно сказать, на заднице, промямлил, что вроде бы нападавшие с похищенным были в дружбе, но это не наверняка,
Узнать, что у Оленева был закадычный друг еще со времен навигацкой школы, некий Алексей Корсак, не составляло труда, и на следующий день Дементий Палыч отправился по адресу. Супруга Корсака, особа до крайности неприветливая и резкая, сказала, что муж уже третий день пребывает в Кронштадтской гавани, где случилась авария.
Софья не лукавила, именно так оно и было. Вернувшись от Черкасских, куда они привезли беспамятного Никиту, она не застала мужа дома и довольствовалась только запиской; «Я в Кронштадте, скоро не жди…» Из-за неправильно вбитых свай на острове поплыл оползневый участок берега, грозя разрушить значительную часть строений. По всему Петербургу собирали спасателей, и Корсак был призван в числе первых. А что матросы его полдня в шлюпке прождали, так кто ж об этом вспомнит.
Дементий Палыч отправился в Кронштадт, хотя сделать это было совсем не легко, эдакое волнение на море иначе как штормом не назовешь. Работа в гавани шла полным ходом. Проплутав час по непролазной грязи между бревен, камней, канатов, измученных людей и падающих от усталости лошадей, Дементий Палыч нашел Корсака.
Вид у молодого мичмана был до крайности непрезентабельный. Мало того, что весь изгваздался в глине и известке, так еще рожу имел исцарапанную, а под глазом синяк. На вопрос следователя «Откуда сие?» сказал, что «упал в темноте сверху на ростверк, а рядом бугеля ненадетые». Тут же нашлись свидетели, которые начали горестно качать головами, добавляя, мол, непонятно, как жив остался. Была в поведении Корсака некоторая настораживающая черточка. По своему немалому опыту Дементий Палыч знал, что люди обычно разговаривают с Тайной канцелярией весьма почтительно и обо всем прочем забывают, а этот все порывался куда-то бежать, разыгрывая деловитость, перемежал ответы приказаниями: «На угол шпунтовые несите!» или «Башмаки на сваи наденьте!», то есть проявлял излишнюю нервозность. Дементий Палыч расспросил ближайшее начальство. Те помнили только, что мичман прибыл в гавань в день аварии, а в утренние часы или в вечерние, это пусть сам Корсак скажет. И тоже проявляли излишнюю нервозность. Море неспокойно, тучи угрожают бурей, и вообще, шел бы ты, мил человек, куда подальше, сейчас не до тебя. Трудно стало работать, трудно. Пока ему никто не поручал заниматься Беловым, кому прикажут дело вести, тот пусть и старается…
Не будем надоедать читателю описанием камеры, в которой сидел Белов. Камера как камера, у каждого человека в России свои ассоциации с понятием «лишение свободы» — тот читал, этот слышал, некоторые на своей шкуре испытали… Но удивительно, что эта русская традиция: навет, тюрьма, следователь, дело, далее казнь или ссылка, кому как повезет, ковалась веками и только в двадцатом веке достигла своего апогея, приписав к числу заключенных многие нули — кровавый забор! Всего-то на Руси в избытке — земли, воды, неба. Сибирь необъятна, как космос, а ее ведь заселить надобно. Для Елизаветы Петровны Камчатка была где-то почти на Луне, а Николай I сказал: «Расстояние — наше проклятие!» Очень неглупый был царь.
Белову, можно сказать, повезло, жизнь его в крепости была вполне сносной. Приличный стол, даже мясо давали, на жидкий тюфяк бросили простыню, не сказать, чистую, но без дыр, латаную. Эта простыня вдруг успокоила Сашу. Либо о нем кто-то хлопочет, либо в крепости помнят о фаворе Анастасии. «К черту все, — сказал себе Саша. — Отосплюсь по-человечески, а там видно будет». Только здесь, в камере, он понял, как устал. Все последние месяцы он был только должен, должен… Чувство долга морального испепеляет силы почище долга карточного.
Самому себе стыдно сознаться, что первая роль в этом хороводе кредиторов, требующих немедленного действия, сочувствия, подвига, принадлежала Анастасии. Проснешься утром, небо ясное, настроение сносное, аппетит отменный, но тут же вспомнишь: а что такое грызет изнутри? Ах, да, Анастасия. После того как государыня, ничего не объяснив, сказала своей статс-даме: «Поживи в своем доме», та мало сказать изменилась, стала другим человеком — обиженным, беспомощным, вздорным. Горячка с ней приключилась в тот же вечер, как вернулись они из Гостилиц. Позвали лекаря, он пустил кровь, и казалось, вместе с порченой кровью выпустил из пациентки жизненную силу. «Ты меня не любишь, тебе нужны только твои друзья!» — Она и раньше ревновала Сашу к Алешке и Никите, но у нее хватало ума скрывать это. Как можно винить его в том, что он больше переживает о сидящем в темнице Никите, чем об отлученной от дворца? А Сашин арест? Даже в такую минуту она больше заботилась о своем вполне благополучном завтра, чем о муже, которого уводят в тюрьму.
Был еще разговор, о котором и вспоминать не хотелось, потому что сразу тревожно и страшно проваливалось куда-то сердце.
— Зря ты меня из Франции вывез, зря! — Эту фразу Анастасия выкрикнула не где-нибудь, а ночью в спальне. Саша в первый момент не столько обиделся, сколько изумился. Как можно забыть их счастливую встречу в Париже и слова «Ты мне Богом послан; Люблю навек!» Или горе ее настолько ослепило, что она и прошлое хочет перечеркнуть? А может, мстит за кажущуюся его безмятежность, мол, мне плохо, и тебе должно быть тоже не сладко! Но Анастасия не остановилась на этом «зря вывез».
— Жила бы я с кавалером де Брильи безбедно, а на родине я отверженная!
У него достало чуткости не устраивать скандала, он до тех пор целовал ее волосы, губы и руки, пока она не обхватила его за шею и не заснула спокойно. Но забыть этих постылых слов он не может, и что совсем погано — простить Анастасию до конца тоже не получается.
А здесь в крепости он никому ничего не должен, теперь ему должны. В темнице каждый заболевает одной и той же болезнью — бессилием, вернее сказать, утратой активности, и теперь уж вы, которые на воле, думайте, как меня лечить. О том, что Никита сам ранен, и опасно, Саша почти не думал. Не может такого быть, чтобы молодой организм не победил недуга, но более всего он верил в справедливость судьбы. Уж если столько сил потрачено, то не может того быть, чтобы все зазря.
И странно, он очень легко увильнул от размышлений на тему, за что он, собственно, угодил в крепость. Да мало ли… Лядащев в записке пишет, мол, зря шлялся к Лестоку. Предположим, здесь собака зарыта, но столь же позволительно думать, что виной тому старая дуэль. Сама просится в голову мысль, что он привел на хвосте погоню в свой дом. Но кому гнаться-то, если на мызе вся охрана была повязана. Будет допрос — будем думать…
Он проспал три дня с перерывами на завтрак и ужин, а потом вдруг разом понял — выспался! И усталость, проклятье куда-то делись, и мысли поползли в голову, мысли беспокойные. По его понятиям давно должен был объявиться Лядащев. Не можешь прийти сам, так дай дельную информацию, подтверди лозунг, что «все обойдется!»
И вообще, сколько он будет валяться на этой латаной-перелатаной простыне? И какого черта он сюда попал? И почему мерзкая каша сдобрена прогорклым маслом? И как не беситься, если омерзительный сторож на все вопросы твердит с глупейшей ухмылкой одну и ту же фразу: «Не могу знать». Несколько дней он обходился без чистого воздуха, а сейчас хотел бы прогуляться, пусть не в роще, шут с ней, но на тюремный двор он имеет право?
Саша принялся ходить по камере вначале по кругу, потом строго по периметру, затем начал считать шаги. Бог ты мой, со временем это может стать привычкой! Нет, считать шаги он не будет. Он будет размышлять. Если друзья не дают о себе знать, значит не могут. С чего он взял, что с Никитой все в порядке? Да он мог умереть каждую секунду! Сто двадцать четыре, сто двадцать пять… Нет, это непереносимо!