Свидетели

Минут пять назад ему пришлось подняться и подойти к камину: с решетки, разбрасывая искры, скатилось полено. Наклонившись, он поправил дрова — лицо у него до сих пор пылает от жара. Потом, раз уж все равно встал, на цыпочках подошел к двери, соединяющей его спальню со спальней жены. Дверь эта всегда была открыта.

Обложившись подушками, Лоранс полулежала-полусидела на кровати: то ли уснула, то ли притворяется, что спит. Она уверяла, что стоит ей вытянуться, как ее охватывает невыносимый ужас, словно она

Бросив взгляд на жену, Ломон опять уселся за старинный секретер, служивший ему письменным столом, когда он работал у себя в спальне. Он успел прочитать строк тридцать из экспертного заключения Ламуре, и тут в соседней комнате прозвучал первый вздох. Ломон ждал его. Было бы странно, если бы сегодня ночью обошлось без приступов. Через полминуты раздался второй вздох, не такой громкий, но зато более драматичный. Окажись тут посторонний, не знающий Лоранс, он несомненно возмутился бы: как может Ломон сидеть над раскрытой папкой после такого вздоха и почему лицо его выражает одну лишь скуку.

Третий вздох походил уже на хрип. На непривычного человека это тоже произвело бы сильное впечатление. Казалось, Лоранс пытается глотнуть хоть капельку воздуха, но тот застревает на полпути к легким: вздох, вначале громкий и надрывный, внезапно прервался, и наступила довольно продолжительная пауза, словно жена набиралась то ли сил, то ли решимости для новой попытки.

Дочитав страницу, Ломон перевернул ее и принялся за следующую фразу, которую профессор Ламуре нафаршировал медицинскими терминами, но сосредоточиться не удавалось. Он ждал, что вот-вот раздастся очередной звук — звон серебряного колокольчика, которым Лоранс в случае необходимости зовет мужа. Колокольчик всегда у нее под рукой — на ночном столике рядом с лампой, очками, стаканом воды, графином и пузырьком с лекарством. Днем она зовет Леопольдину, кухарку: для этого над изголовьем кровати висит сонетка электрического звонка.

В этот вечер Ксавье Ломон чувствовал усталость, пожалуй, даже подавленность. Днем во Дворце Правосудия ему показалось, что у него начинается грипп, и он несколько раз принимался рассматривать в зеркале свой язык. Язык был обложен. Гланды тоже побаливали. Ломон решил принять две таблетки аспирина, выпить грогу и лечь в постель, но, верный привычке накануне судебного заседания просматривать дело еще раз, уселся за секретер.

Работы оставалось примерно на полчаса. Но, конечно, дочитать до конца Лоранс не даст. Давеча, когда он пришел к себе в спальню, жена не спала. Она ждет Ловит момент.

Четвертый вздох походил скорее на икоту, и сразу же вслед за ним зазвенел колокольчик. Ломон отложил трубку, карандаш, встал и направился в спальню жены.

Теперь он даже не задавал вопросов. Все это тянется уже пять лет, у него выработалась своего рода привычка, и он наперед знал, что его ожидает. Знал, что Лоранс с неподвижным, ничего не выражающим взглядом будет судорожно прижимать руку к левой стороне груди. Знал, что не произнесет ни слова, словно уже утратила способность говорить, и будет лишь следить взглядом за каждым его движением.

В такие минуты могло показаться, что она лежит при смерти и только спрашивает себя, позволит ли он ей умереть.

Ломон поднес к губам жены стакан с водой; она выждала, перевела дух и отпила глоток. Одновременно он двумя пальцами взял ее запястье и, глядя на секундную стрелку будильника, сосчитал пульс. Потом выпрямился и объявил:

— Почти нормальный. Шестьдесят четыре.

В общем, все шло как обычно. Иногда пульс замедлялся до шестидесяти, даже до пятидесяти пяти, но минут через десять снова учащался до семидесяти ударов.

Лоранс повернула голову и взглядом указала на то место, где на ночном столике должен был стоять пузырек; это движение подчеркнуло худобу ее шеи, которая стала теперь совсем старушечьей. Ломон понял смысл этого жеста. И жена знала, что он понимает. Она, вероятно, просто раздумывала, что он сделает. Было четверть первого. Весь день шел дождь, да и теперь, наверно, еще не кончился. А пузырька с лекарством не было.

Спору нет, это его вина. После ужина настроение у Ломона испортилось — главным образом, из-за дела Ламбера: оно сильно его беспокоило. Лоранс воспользовалась этим: пожаловалась, что где-то прохудилась водосточная труба и стук капель раздражает ее.

— Но что я-то могу поделать? Не вызывать же кровельщика в такой час!

Лоранс прекрасно знала, как он озабочен, более того, встревожен делом Ламбера. И не прохудись водосточная труба, жена нашла бы любой другой повод не дать ему спокойно подумать. Ломон так ей и сказал. Иногда он взрывался и выкладывал все, что у него накипело. Он даже пригрозил, что уйдет работать вниз, в кабинет, благо все нужные книги там под рукой. У нее, как и следовало ожидать, сразу же начался приступ. А он от раздражения стал неловок: пузырек выскользнул из рук и разбился.

Что ж, Лоранс отплатила ему. Она умеет выбирать время! Ведь еще в девять вечера Ломон предложил сходить за новой порцией лекарства.

— Нет, нет, не утруждай себя, раз у тебя столько работы. Думаю, сегодня ночью капли не понадобятся.

Зря он тогда послушался ее — он сразу же понял, что зря. Но дождь лил, как из ведра, деревья на улице Сюлли гнулись под шквальным ветром. Чтобы добраться до аптеки Фонтана на улице Сен-Северен, пришлось бы вывести из гаража машину, открыть ворота, потом закрыть, а по возвращении снова открыть и закрыть. Все это, конечно, заняло бы не очень много времени, но, во всяком случае, вполне достаточно, чтобы промокнуть.

Спеша погрузиться в дело Ламбера, Ломон не стал настаивать на своем предложении.

А сейчас он был в пижаме и в халате, хорошо прогрелся.

Придется переодеваться, идти под дождем, будить старину Фонтана — слава богу еще, что они, можно сказать, в приятельских отношениях.

— Я попрошу Леопольдину спуститься к тебе, — сказал Ломон.

Лоранс неподвижно лежала, все так же прижимая руку к левому боку. Ломон вышел из комнаты и, щелкнув выключателем, зажег лампочку на лестнице, ведущей на третий этаж. В коридоре он свет не включал, чтобы не разбудить Анну, горничную, спавшую с открытой настежь дверью. В ноздри ему ударил горький и терпкий запах — специфический запах Анны. Когда Ломон прошел, она, скрипнув пружинами матраца, повернулась на кровати и что-то пробормотала.