Свидетели
Шрифт:
— Вы женаты?
На какое-то мгновение Ламбер заколебался, но, чувствуя, что публика буквально смотрит ему в рот, повернулся к залу и с вызовом бросил:
— Вдовец.
— Дети у вас есть?
— Нету.
Шли еще обычные формальности, но атмосфера в зале уже накалилась. Жув, чувствуя это, беспокойно ерзал на своем месте.
— Садитесь.
Теперь председательствующий обращался к адвокату с традиционным предупреждением:
— …вы не станете говорить ничего, что было бы против вашей совести и закона, и
Длинный нескладный Жув, рыжеватый, уже начавший лысеть, в очках с толстыми стеклами, опустился, словно школьник, на скамью, утвердительно кивая головой. Ему, наверно, еще тридцати нет, и это его первое серьезное дело: сегодня он, если Ломон не ошибается, впервые выступает защитником в уголовном суде.
Жозеф, старый, опытный судебный пристав, подойдя к присяжным, дал им знак встать, и Ломон произнес перед ними предусмотренное законом наставление:
— …клянетесь перед богом и людьми…
Формулу присяги он прочитал на память.
— Когда назовут вашу фамилию, поднимите руку и внятно отвечайте: «Клянусь!»
Вдруг по залу пробежал неуверенный нервный смешок: г-жа Фальк, глядя в глаза председательствующему, высоким, пронзительным голосом выкрикнула:
— Клянусь вам, господин судья!
Затем секретарь начал читать постановление о передаче дела в суд и обвинительное заключение. Читал он торопливо, монотонно, понимая, что никто его не слушает; люди из первых рядов оборачивались посмотреть, кто сидит сзади, приветственно махали знакомым, и только подсудимый, положив обе руки на барьер, пристально всматривался в лица присутствующих.
Фриссар, наклоняясь к Ломону, прошептал:
— Когда вы собираетесь объявить перерыв?
Большие электрические часы на противоположной стене, прямо над дверью, открытой из-за публики, заполняющей коридор, показывали одиннадцать.
— Думаю, около половины первого, — ответил Ломон, прикрыв рукой рот.
Оба документа, которые сейчас читали, Ломон помнил почти дословно. Присяжные, знакомые с обстоятельствами дела по газетам, тоже не слушали секретаря, однако изображали внимание — один из них даже делал какие-то заметки.
И вот постепенно, словно в редеющем тумане, среди публики, казавшейся сперва безликой массой, начали выделяться отдельные лица — кое-кого в зале Ломон уже узнавал. В первом ряду, например, возле какой-то полузнакомой дамы (имени ее Ломон не помнил) сидит г-жа Фриссар; вид у нее важный, словно она делит с мужем всю значительность его положения. Г-жа Фриссар была в каракулевом манто, на коленях у нее лежала газета: в театре так держат программку.
В зал заглянули несколько адвокатов, некоторые даже в мантиях: им предстояло сегодня выступать на других процессах. Почти все они стояли у дверей комнаты для свидетелей.
— Говорят, приехало пять журналистов из Парижа, — прошептал судья Деланн, бывший сегодня первым заседателем.
Радиатор возле присяжных шипел, и один из них все время беспокойно оборачивался к нему, будто опасаясь, что он взорвется.
Стало совсем жарко. По знаку Ломона Жозеф направился к окну, и сразу же внимание зала переключилось на него, а Ломон остановил взгляд на женщине, сидевшей не то в восьмом, не то в девятом ряду.
Секретарь продолжал бубнить, и по залу из конца в конец пробегали волны кашля.
Ломон сидел, нахмурив брови, и в голове у него накладывались друг на друга два образа. Он был почти уверен, что прошлой ночью видел эту женщину в баре «Армандо»: она сидела на табурете у стойки, и уже тогда показалась ему знакомой.
Теперь Ломон понял — почему: едва женщина повернулась лицом к судьям, он сразу вспомнил, где впервые увидел ее.
Было это лет семь назад, да, именно семь: они с Лоранс проводили тогда отпуск в Руане. Нет, никакой связи между Руаном и этой женщиной не было, просто оба эти события пришлись на один год.
Сейчас он вспомнит ее фамилию. Зовут ее Люсьена — это точно: так же зовут кузину Лоранс, а эта женщина чем-то на нее похожа. Мера? Нет, не Мера, хотя в ее фамилии есть «а». Впрочем, это неважно. Странно, что она до сих пор не уехала из города. Интересно, она и сейчас живет на улице Кармелитов? В ту пору у нее был перчаточный магазин.
Ломон предпочел бы не вспоминать о тех давних событиях. Тем не менее в памяти одна за другой всплывали подробности, а голос секретаря звучал где-то далеко, серый и невыразительный, словно задник в ателье фотографа.
Сидевший по левую руку Фриссар продолжал рисовать, но теперь уже строчные буквы, украшая их завитушками. А жирный Деланн, свесив на грудь тройной подбородок, откинулся в кресле и сложил руки на животе; его маленькие глазки, полуприкрытые веками, пытливо изучали публику.
Ломон все время возвращался взглядом к этой женщине; впервые он ее увидел в присутствии по гражданским делам: тогда ей было, если память ему не изменяет, двадцать восемь, так что сейчас ей тридцать пять. Она почти не изменилась. Насколько Ломон мог судить издалека, в ней сохранилась (а может, даже еще и усилилась) особенность, так сильно поразившая его тогда: он не мог бы определить ее словами и не знал, с чем сравнить.
Лоранс, например, г-жа Фриссар и почти все их знакомые не обладали этой особенностью. Они все родились, чтобы стать женами, хозяйками дома (в первую очередь, хозяйками дома) и, в большинстве своем, матерями семейства.
С другой стороны, г-жа Парадес, тоже жена, тоже хозяйка дома и мать двоих детей, обладает этой особенностью в такой же мере, как женщина из восьмого ряда.
Женщин этого типа Ломон почти не встречал. Нет, видел в театре, в кино, но там они играют роли, а вот, интересно, таковы ли они в обыденной жизни?