Свирепые калеки
Шрифт:
– Нынче утром я получил неопровержимые доказательства того, что в моей полосатой киске вновь воплотился дух главного мафиози Лас-Вегаса.
Над столом воцарилось молчание; внимание всех присутствующих вновь безраздельно принадлежало ему. Но Свиттерс лишь смерил присутствующих взглядом, убрал руку с по-детски пухленькой женской коленки справа (с боем отвоеванная уступка), допил текилу-джекхаммер – и лихо вырулил к двери.
«Господи милосердный, – думал он, выезжая на улицу. – С тем же успехом я мог бы пропеть «Воспоминания».
На следующий день Свиттерс продрых допоздна (что неудивительно), а поднявшись, принялся бездумно паковать
Бобби предложил помощь, намекнув, что у него в загашнике достаточно грязного компромата по поводу конторских махинаций, чтобы Мэйфлауэр Кэбот Фицджеральд поневоле перешел в пожизненные союзники. Свиттерс отвечал, что подумает. На это Бобби написал: «О'кей, думай на здоровье, только «посидеть» не забудь».
Засим на выходных он предался медитации. А еще – заторчал. А еще – малость пораскинул мозгами. Так что, когда в понедельник утром Джули сообщила ему по телефону, что тот здорово влип – во вторник Мэйфлауэр ждет его на целый день с подробным докладом по возвращении с задания, – Свиттерс даже сумел выказать беспечное равнодушие, хотя отчасти и напускное. Потрясенная подобным хладнокровием Джули робким шепотом призналась (отлично зная, что разговор записывается на пленку), как она жалеет, что ей не довелось узнать его поближе.
– О да, – подхватил Свиттерс. – Так себе и представляю: мы вдвоем в цыганской пещере над заброшенным пляжем, из всей одежды на нас – только звуки коротковолнового радио, и солнечный луч зримо шевелит медные пряди твоей…
Джули, обладательница темперамента под стать рыжим волосам, повесила трубку – из опасения грохнуться в обморок.
Затем Свиттерс позвонил в агентство недвижимости и выставил свою квартирку на продажу. Деньги ему причитались совсем небольшие, но любая сумма, что только удастся выручить, окажется очень кстати. На тот момент Свиттерс этого не осознавал, однако его намерение «забить» на приказ и не явиться с докладом в итоге стоило ему выходного пособия.
Не находя себе места, Свиттерс не стал дожидаться поезда и тем же вечером вылетел ночным (без всяких романтических коннотаций) рейсом в Сиэтл через Лос-Анджелес, изрядно раздосадовав таксиста, когда, приказав ехать в «Даллес», смачно сплюнул на пол машины.
Вне всякого сомнения, найдутся на свете люди, склонные высмеять Свиттерса: такие, пожалуй, сочтут, что на словах и на деле он показал себя существом легкомысленным, инфантильным и сущим фигляром (здесь уместно было бы итальянское слово «дзанни» – бездарный или начинающий клоун; тугодумы отчего-то ужасно любят использовать всевозможные его синонимы применительно к людям менее скучным и предсказуемым, нежели они сами и их друзья). С другой стороны, любители психоанализа, возможно, усмотрели бы в его поведении – особенно на материале последних нескольких страниц – классический, спорно-героический пример отчаяния, упрямо отказывающегося воспринимать себя всерьез. Ну, может, и так.
Зигмунд Фрейд некогда писал, что «остроумие есть отрицание страдания», разумея не то, что остроумные весельчаки среди нас отрицают само существование страданий – в той или иной степени страдают все, – но скорее то, что они не дают страданию власти над своей жизнью, отрицают его значимость, при помощи шутливости
Впрочем, вполне возможно, что Свиттерс просто-напросто взял, да и выкинул фортель из серии тех, к коим склонен живой ум, когда не находит иного выхода для своих идиосинкразии, вроде регулярных встреч клуба К.О.З.Н.И.
Детство Свиттерса прошло в северной Калифорнии, Колорадо и в Техасе, но всякий раз, когда в семейной жизни матери начинался очередной кавардак – а это происходило с завидной регулярностью, – мальчика всякий раз на несколько месяцев отправляли в Сиэтл. В Сиэтле обрел он убежище и на сей раз. Нельзя сказать, что во времена его «детских приютов» под крышей Маэстры она когда-либо с ним нянькалась: напротив, неизменно относилась к нему как к равному и другу и со всей определенностью вовсе не собиралась нянькаться с ним сейчас. Более того, едва Свиттерс наконец «сломался» и, не выдержав, поведал ей о своем бедственном положении и невероятных приключениях в бассейне реки Амазонки (опустив эпизод с завтраком из Морячка), что послужили первопричиной такового, стало ясно, что долее находиться в ее доме он не сможет.
Не признавая за собою вины за то, что, по сути дела, сама все это затеяла – по мнению Маэстры, чувство вины относилось к числу самых никчемных человеческих эмоций, – Маэстра снова и снова принималась отчитывать Свиттерса за, как сама она изволила выразиться, «вопиющее проявление невежества и суеверия».
Смачно постукивая тростью об пол и о мебель – пока не установился зловещий ритмичный резонанс, наводящий на мысль о тимпанах греческой трагедии, – Маэстра обвинила Свиттерса в поведении, достойном первобытных почитателей пещерного медведя или, что еще хуже (у первобытных охотников хоть сколько-то мозгов было в наличии), евангелических христиан.
– Не ты ли умотал в Сакраменто и принялся забивать Сюзи голову всякой ерундой, поощряя ее принять как данность вздорные небылицы неграмотных, несовершеннолетних, одержимых догматами португальских горцев…
– Я всего лишь поощрял ее в намерении досконально исследовать самый важный аспект духовной жизни. Разве…
– Я просто в ужас пришла, когда услышала, что ты способствуешь и содействуешь ее возне с такой вредоносной чушью. Просто в ужас пришла. Вот только не думала, не гадала, что ты и сам угодил в бездумное рабство к нелепости еще более пагубной. За все мои восемьдесят с чем-то лет я никогда… Как я себе понимаю, весь этот бред насчет тысячелетней годовщины – чистой воды фикция, но должно же быть что-то такое в воздухе, отчего ты – именно ты, и никто другой – продал свою душу, загубил свою карьеру, превратился в трусливого калеку…
– В свирепого калеку, – поправил ее Свиттерс.
– Я-то, глупая, всегда считала тебя одним из последних факельщиков и знаменосцев – а выясняется, как ни печально, ты и спичку на эскалаторе зажечь не в состоянии.
– Стало быть, ты хочешь, чтобы я встал? – спросил уязвленный Свиттерс.
– Что такое?
– Зная все то, что ты уже знаешь про Смайта, ну, антрополога, и что с ним произошло, ты в самом деле хочешь, чтобы я встал и пошел? Потому что я ж послушаюсь. Прямо сейчас. Вот сей момент. Ты только скажи. – И Свиттерс приподнялся в кресле.