Свобода и любовь (сборник)
Шрифт:
Разбита, скомкана та неповторная, ликующая радость, какая окрыляла дорогу, разбита, сломана Сеней, его грубо-торопливой, слишком торопливой лаской…
– Дай твои губы… Наташа… Ты отворачиваешься? Ты больше не любишь?
Наташа молча прижимает к себе его голову, ценную, дорогую голову мыслителя…
Она улыбается ему, а в глазах слезы. Он думает: это от счастья.
Пусть думает. Наташа знает, что плачет ее душа, что разбита еще одна грёза, что сердцу нанесена еще одна рана новой, неисправимой обидой.
Он спит. Утомленный, успокоенный.
«Любит, но как? Не меня… Женщину. Видовое. И ради этого я бросила наше дело, влезла в долги, скакала черт знает куда, волновалась, радовалась, во что-то верила, что-то ждала. Дура я, дура…»
Подступает, подкатывает к сердцу беспредельное, невыразимое отчаяние… Как будто совершилось что-то непоправимое. И хочется заломить руки, забиться в слезах.
Наташе кажется, что теперь, сейчас, после его особенно горячих ласк, она поняла, осмыслила, что у ней никогда не было Сенечки, Сенечки-друга, что есть и был всегда лишь «мужчина Семен Семенович», влюбленный в нее, женщину…
Зачем, зачем она приехала?! Там, за тысячи верст от него, она не была так беспредельно одинока, обкрадена, несчастна, как сейчас… Там жива была грёза, надежда… Сейчас грёза разбита… Совсем, бесповоротно… Навсегда.
Наташа встала утром со странным холодком на душе. Равнодушная, апатичная.
– Ну, рассказывай теперь все толком. Как жила. Кого видела. Что делала. Что «наши».
Они сидят за утренним кофе в неубранной и потому, как кажется Наташе, особенно противной отельной спальне.
Наташе рассказывать не хочется. Вчера, да, вчера подъезжая к Г., ей казалось, что ее рассказы польются нескончаемой вереницей. Она рисовала, что они будут говорить, говорить всю ночь, до зари. Она старалась припомнить все характерные мелочи своей жизни, ничего не забыть. Даже решила «покаяться» в своих сомнениях в нем, пожаловаться ему на него самого, а потом нежной лаской прощения, понимания отогнать навеянную ее жалобами грусть. Сначала найти опять друг друга, почувствовать, что души слились, что есть гармония… А потом, как завершение, как финальный аккорд, заговорит тяготение страсти, и сама страсть загорится таким ярким, обжигающим, победным пламенем… В ее мечтах было столько красок, столько оттенков совместных переживаний.
Но после такой «встречи» и такой плоской супружеской ночи Наташе не хотелось рассказывать. Ее ответы звучали вяло, нехотя.
– Ты как будто не в духе. – Он внимательно вглядывается в ее лицо…
– Нисколько, я просто не выспалась. Устала.
– Бедняжка… За одну ночь замучил. Что же будет с тобою потом?
Он усмехнулся лукаво-самодовольно. И тянется за тартинкой с медом, которую готовит ему Наташа. Наташа недовольно поводит бровями. Вот-вот сорвется с языка непривычное, недоброе слово.
Стук в дверь.
– Кто там?
Семен Семенович спешит к двери. Телеграмма.
Телеграмма адресована «до востребования», но переведена на отель.
Телеграмма от Анюты. У Кокочки корь. Анюта сбилась с ног.
Начинается. Семен Семенович вздыхает на всю комнату. В его фигуре с широко расставленными ногами, в его уныло-понуренной голове что-то беспомощно-детское. И Наташа чувствует, как привычная, знакомая нежность к нему, к этому большому человеку с детской душой, растет и заливает все ее существо.
Да, да, вот он, наконец, ее Сеня.
Бедный, измученный, трогательно-беспомощный Сеня.
Прыжок и Наташа возле него, обхватила голову, целует… Будто только теперь, сейчас увидела его, поняла, что он здесь.
– Что ты, что ты это, Наташечка? Что с тобою! – Он не понимает ее порыва, ее бурной нежности. – Погоди, постой. Теперь… Надо же сначала нам обдумать, как быть. Что же нам делать с Анютой, с Кокой?
Он беспомощно разводит руками, а Наташа ловит, целует эти беспомощные, милые, знакомые руки и бросает непонятные, отрывочные слова.
– Будто я только что приехала. Теперь, да, теперь я тебя узнаю. Только теперь, сейчас. Какой ты трогательный… Беспомощный… Как я рада, как я рада, что я тебя нашла. Что ты есть. Я думала, что я тебя навсегда потеряла… Что я ошиблась… Это было так страшно. Так холодно. Сенечка, Сеня!.. Я теперь рада, так рада, что ты есть…
VI
На другой день они переехали. Скрываться дальше Семен Семенович считал неудобным. Наташа под вымышленной фамилией переехала первая. В том же коридоре большого просторно-казенного отеля, но в «приличном отдалении», поселился и Семен Семенович. Для него Наташа выбрала комнату посветлее, попросторнее: ему же работать надо. Себе конуру.
В ожидании Семена Семеновича Наташа придала конуре жилой вид, передвинула диван, разложила книги, купила цветов.
Он вошел к ней неожиданно, как всегда, не постучав в дверь, и застал Наташу за письменным столом.
Она писала обещанную открытку Ванечке.
– Вот где ты. Насилу нашел, тут номера как-то несуразно размещены: после восемьдесят пятого вдруг пятьдесят седьмой. Блуждал, блуждал по коридору. А у тебя хорошо. Симпатично. Ох, устал. Чтобы время убить, ходил за город. – Он удобно расположился на диване. – Только и отдохнуть-то не удастся. Который теперь час? Ого, шестой… Сейчас надо и к профессору отправляться.
– Зачем сегодня? Подожди хоть до завтра.
– Нет, нет. Неудобно. А вдруг Анюта им напишет, что я двадцать восьмого из дому выехал…
– Скажешь ей, не сразу пошел к профессору, вот и все. Не подумает же она, что я тут. Считается ведь, что я исчезла навсегда из твоей жизни…
– Мало ли что. Ты разве Анюту не знаешь?… Нет, если я не пойду, я все время буду беспокоиться. Еще что всплывет потом… Хочешь не хочешь, а сегодня заявиться надо.
Наташа знала, что опор бесполезен. Его страх перед тем, как бы Анюта «чего не подумала», не узнала, граничил с манией.