Свобода и любовь. Эстонские вариации
Шрифт:
Просыпаюсь от того, что кто-то дергает за одеяло — и слышу ироничный голос Андруса:
— Послушайте, знаменитая живописица, может, вы избавите меня от труда стелить другую постель и сделаете это сами. Или позволите спутнику прилечь рядом с вами?
Не будь я такой сонной, я бы меньше испугалась.
Одним прыжком выскакиваю из постели и застываю у двери, как будто все польские разбойничьи шайки собрались вокруг дома.
— Отчего это барышня так волнуется? — издевается Андрус. — Вот уж не ожидал такой девичьей стыдливости от знаменитой путешественницы! Только не выбегайте в коридор полуголой, дабы не ввести хозяина в грешные мысли.
— Надеюсь, мой вид никого не испугает — невпопад огрызаюсь я, и ко мне возвращается видимая самоуверенность, хотя ноги дрожат по-прежнему. Пусть не думает, что я его боюсь.
Беру на другой кровати лежащие сверху одеяло и простыню. Злобно начинаю засстилать постель, чтобы прекратить эту идиотскую беседу.
— Жаль, что у тебя нет спортсменской привычки спать нагишом. Для здоровья полезно и мужскому взору на радость, — весело комментирует Андрус мою бурную деятельность.
— Т-т-ты спо-ор-тсмен?! Да для спо-ортсмена человеческое тело не может быть таким непривычным, чтобы глазеть на него! — опять огрызаюсь я. И чувствую, что, несмотря на все свои усилия, все-таки краснею, причем, кажется, вплоть до затылка.
— Мне просто приятно посмотреть, — веселится он, — когда есть на что посмотреть. И еще мне нравится заставлять тебя так смущаться и краснеть. Честно говоря, мне со школьных лет нравилось, как самозабвенно и отчаянно ты краснеешь. С мужской точки зрения, это совершенно неотразимо.
Но легкомысленная речь не вяжется с глубокой страстностью, которую я вдруг обнаруживаю в его глазах.
Забывшись, я гляжу в эти глаза, и все бойкие ответы кажутся неуместными. Эти глаза вовсе не так бездонны, как у армянских братцев. И все же в них столько магии, колдовства; серо-стальные, они просверливают меня насквозь. Армяне смотрели мягче, таинственнее, они изучали меня и, в то же время, желали, чтобы я не слишком раскрывалась и оставалась загадкой. Андрус смотрит сквозь меня. Наверно, поэтому соседскому парню нужны такие густые, скрывающие взор ресницы. У Гоголя есть рассказ про чудовище по имени Вий. Ведьмы и домовые должны были поднимать ему веки, чтобы чудо-монстр мог высвободить могущество своих глаз. Андрусу для этого потребовалось всего лишь воздействие польского душа…
— Спокойной ночи! — бормочет он, внезапно переменившись, и вскоре я слышу его оскорбительно спокойное сонное дыхание.
Я тоже пытаюсь спрятаться, уйти в себя. Но меня преследует этот страстный взгляд Андруса. Еще минуточку… Как будто я хочу уловить что-то давно забытое и до боли близкое — родное и утраченное.
Среди ночи я вижу склоненными над собою два белых призрака. Со слабым вздохом догадываюсь, что одно — это полная луна, а другое — Вий.
— Послушай, дружок, что ты охаешь и стонешь? — спрашивает Вий голосом Андруса. — Заболела? Я тебя этой поездкой совсем убил?
— Да, да, — страдальчески шепчу я. — Я больше не могу, я не хочу в Париж. Хочу домой…
— Но твои рисунки… И этот армянский художник? — колеблется Андрус. — Неужели повернем с полдороги? Для меня ведь это почти что наше свадебное путешествие…
В его словах вновь звучат потрясающая искренность и неожиданность. Свадебное путешествие без свадьбы? Без… всего? Без любовных клятв и сватовства?
Но под фанатически сияющей луной слова Андруса кажутся мне единственно точными. Я благодарно киваю.
Андрус не позволяет мне продолжать.
— Послушай, я вовсе не хочу тебя убивать. Давай, если хочешь, повернем обратно.
Он улыбается, и его пальцы успокаивающе касаются моих губ, словно Андрус глухонемой и способен только ласковыми касаниями руки понять мои слова.
Нежный язык его пальцев я понимаю гораздо лучше долгих речей, когда самые простые истины раздражают, провоцируют, заставляют ссориться. В этих касаниях — переживания детства, похороненные в самых потаенных недрах памяти. Так ласкала меня перед сном бабушка? Да, не кто иной, как милая моя бабушка; она умерла, когда мне шел шестой год. Я впервые тогда прощалась с человеком, прощание с которым кажется невозможным. Ласки бабушки навсегда остались на моих щеках, потому что мои родители избегали нежностей: единственная дочь в учительской семье не должна вырасти избалованной неудачницей. Так что все детство я страдала по любви и ласке.
И что — теперь судьба вернула мне бабушкину любовь?… Верь я в домовых, подпечников, добрых духов, я бы решила, что это и вправду бабушкин дух, вселившись в руки Андруса, пришел навестить меня.
Полная луна глядит на меня внимательно и колдовски.
Может, это длинные руки луны, а не живого человека?
Андрус деловито сообщает:
— Я и не предполагал, что на бензин уйдет столько денег. Ты права, завтра же поворачиваем обратно. И вместе — домой! Вместе — и домой!… Прощай, Париж!
— Прощай, Париж! С Богом! — шепчу я в ответ. Меня обнимают неземные лунные руки, и в эту ночь я верю, что лучшая свадебная ночь — без свадьбы, а лучшее свадебное путешествие — через литовско-польскую границу.
Впервые в жизни я, эстонка, влюблена в эстонского парня. Это самый экзотический и потрясающий опыт в моей жизни. И я благодарна судьбе за урок.
На этот раз мы, счастливо смакуя вино, проводим на границе одиннадцать часов. Никто не пропускает нас вперед, да мы и не рвемся. К чему пытаться куда-то втиснуться, чтобы ухватить счастье за хвост? Мы уже счастливы. Нам не надо никуда втискиваться.
Мы головокружительно счастливы и по возвращении в Эстонию.
С начала поездки прошла едва ли неделя. Но во мне скопилось столько новых чувств, словно минуло полжизни.
И я уже пугаюсь. Это счастье — слишком нежданный дар.
6. Дома
В родном городе моя жизнь как-то незаметно, но быстро вошла в колею давних, привычных будней. Годы странствий стали казаться вымыслом. До поездки на литовско-польскую границу я жила в своих рисунках, а не в реальном доме моего детства. Рисование заменяло мне путешествия и отсутствие настоящей жизни. Я была здесь — и все же чувствовала себя беглянкой.
Присутствие Андруса исключило продолжение бегства. Он заставил меня жить буднями городка.
Я вдруг обнаружила, что моя мать живет от страха к страху: она боялась, что вот-вот вернутся прежние владельцы и потребуют назад нашу квартиру. Отец полагал, что никаких прежних владельцев нет и быть не может. Но отчаяние матери, ее убеждение, что у каждого построенного до второй мировой войны дома могут объявиться владельцы, были непоколебимы. Мать боялась любого незнакомца, особенно если он был зарубежным эстонцем. Моя чопорная матушка никогда прежде не слушала сплетен; теперь она собирала и впитывала их — чтобы предупредить, избежать, узнать, помешать, упросить…