Свобода и любовь. Эстонские вариации
Шрифт:
— Вполне возможно, что колдовать можно и в самолете. — Тигран произносит эти слова тихо, после долгой паузы, впервые пристально глядя мне в глаза, в душу и куда-то еще глубже, в самые недра всего моего существа. — Но мне известны способы, как избавиться от колдовства, если ворожеи рядом нет. Послушай, детка, армяне не забывают ни старых друзей, ни старых врагов. А ты и то, и другое. Я тебя не забуду. Но мы освободимся от тебя. Попомни мои слова, золотце, и не обманывай себя напрасными надеждами.
— Надеждами — на что? — печально спрашиваю я.
— Сама прекрасно знаешь, — обрывает меня Тигран. — Ты хотела влюбить меня — и этого добилась. Армянскому мужчине негоже становиться рабом женщины. Это — конец! Моя лучшая жена — свобода.
— Я вовсе не несчастна, — огрызаюсь я, пытаясь сквозь застившие глаза слезы твердо смотреть в лицо Тиграну. — Я давно хочу уехать из этого мерзкого Парижа, я умру здесь, уже умираю. Этот город сплошных армян утомил меня, я больше его не вынесу…
— Ну, ну, золотце! — Тигран почти отечески гладит меня по волосам. — В самолете отдохнешь. Вот тебе деньги на дорогу, и помни, что мы тебя не забудем. Никто из любивших тебя будет не в силах забыть. Доверяй только себе самой, будь осторожна. И научись, наконец, знать себе цену — тогда и другим причинишь меньше боли.
…Я потеряла Париж.
Но я услышала о себе то, что показалось мне откровением.
Я сижу в самолете и беззвучно плачу. Даже не замечаю, что стюардесса предлагает шампанского. Теперь я знаю, что Тигран выпроводил меня вовремя. Париж я бы не вынесла.
И все же я испытываю ужасную жалость, будто схоронила кого-то из близких. Потеряла нечто такое, что было частицей меня самой и отказ от чего делает весь мир бесцветным, бессмысленным, пустым и непригодным для житья.
5. Граница
Смотрю на часы.
Прошло всего-то десять минут, а мне кажется — вечность. Андруса нет. Этот бесцеремонный спортсмен оставил женщину одну в лесу, а сам шляется неведомо где. Если бы я хоть умела водить машину! Теперь я совершенно беспомощна, а чужая машина мне словно обуза. К счастью, весь ряд автомобилей впереди и сзади меня нем и неподвижен, словно никто не собирается ехать дальше и словно этот клочок земли между Литвой и Польшей и есть конечная цель жизни.
Я долго внушала себе, что Париж — прошлое. Забыто и похоронено все, что связывало меня с этим городом. Но обворожительное чудовище вновь встает из могилы, в которой покоятся воспоминания. Я впитываю запах Парижа, такой родной и манящий. В отчаянии я на миг зажмуриваюсь: мне надо освободиться от всего этого. Но почему я должна освободиться? Париж для меня — все равно, что родной, куда ближе и Москвы, и Таллинна. Когда я думаю о Париже, мне больше не вспоминаются ни Размик, ни Тигран. Они у меня ассоциируются с болью, с тем, что причиняет боль — с бормашиной, с фильмом ужасов, где под ногти загоняют иголки, с переломом ноги, который я испытала в детстве, с рвотой горячечного больного… Это долгий ряд — и в конце неизменно боль. Теперь добавим сюда литовско-польскую границу. Париж — счастье: граница — боль. Почему?
Я словно беженка. Отверженная. Меня обступают в удушающем кольце все те события, которые каждый день показывают в телевизионных новостях. Люди без крыши над головой, выгнанные из дома, униженно чего-то ждущие. В немой автомобильной очереди есть такое же унижение и предчувствие всех ужасов на свете. Эта вереница просто не переползет через границу, потому что между темнеющей чащей и всеобъемлющим звездным небом просто не может быть границы. Однако все это зримо, ощутимо, материально; это не ночные кошмары и не игра воображения: от людей некуда деться. Ни от тех, кто униженно горбится в очереди, ни от тех, кто по-хозяйски протягивает между ними границы. Все это было у нас и везде — депортация, муки лагерей… Я еще не видела человека, стоящего на границе, но только я его увижу, как сразу же узнаю. Они все одинаковы — в кадрах старой кинохроники и в новейшей. Поза, суть, тон — все одинаково. Они командуют, так как и положение, и люди, и границы им позволяют.
И сейчас, зимой 1994
Мигают фары, машины продвигаются на шажок вперед. Я одна, я не умею водить. Я беспомощна, как инвалид, которого отталкивают в сторону. Любая граница уничтожает безногих и беспомощных. Одна из машин немедленно объезжает меня, вырывая для себя крохотное преимущество. За рулем женщина? Ну, конечно, женщина, которая вызывающе разглядывает меня в зеркало заднего вида. С горечью думаю, что Андрусу в спутницы сгодилась бы именно такая бой-баба. Они бы составили идеальную пару — за рулем и в жизни. Но какое мне, в сущности, дело до жизни Андруса? Он взял меня в поездку, чтобы выпендриться — ведь соседский парень с детства обожал Францию! Как все эстонцы. Глупо тащить в поездку с собой женщину только из-за того, что она бывала в Париже — городе грез… Бедняга Андрус, кажется он верит, что и сейчас в моей сумочке лежат ключи от парижской квартиры. Когда он произносит “Париж”, его интонация становится такой ласковой и любящей. Он буквально смакует это слово, как самый страстный поцелуй.
Ах, чего это я задумалась над интонациями Андруса? Да пусть он милуется со своим Парижем! Со мною, во всяком случае, он так же груб, как та дамочка, которая только что проскочила мимо. Прошло едва ли десять минут, а Андрус вряд ли вернется с границы раньше, чем через час. Вот-вот нашу машину оттеснят в кювет.
Я вздрагиваю от неожиданности, когда кто-то склоняется над ветровым стеклом. Какой-то литовец, ободряюще улыбнувшись мне, садится на место Андруса и мы проезжаем вперед. Вмиг мне становится понятна другая крайность любой границы: сострадание здесь усиливается в той же степени, что и жестокость. И я вновь ощущаю это чудо — я нигде не остаюсь одна. Мне всегда помогают. Еще не все потеряно, если есть люди, не желающие топтать того, кто беспомощен. Доброта живет и на этой темной мрачной дороге. Странно, что доброта никогда не исчезает навсегда. Даже в таких ситуациях, когда она почти бессмысленна, ведь только хамство приносит выгоду и остается безнаказанным.
Неожиданно Андрус снова оказывается рядом. А ведь не прошло и четверти часа.
— Поехали; впереди пять эстонских машин, — говорит Андрус, слегка запыхавшись и с огромным воодушевлением.
Это воодушевление нравится мне. Можно даже сказать, что я любуюсь им, хотя меньше всего хотела бы чем-то любоваться в этом человеке. Так можно восторгаться неожиданно прекрасной старинной деталью какого-нибудь здания. Я ничуть не сомневаюсь, что в целом Андрус для меня совершенно неприемлем. Его манера командовать в машине окончательно меня в том убедила. Но вынуждена же я признавать скульптурность его тела, которую мне хотелось бы передать в рисунке! В этом человеке кроется тайное очарование, обычно свойственное лишь произведениям искусства. Ему бы быть вытесанным из камня или отлитым в бронзе, а не живым мужчиной! И я всякий раз сержусь, когда ловлю себя на очарованности им. Люди-скульптуры не должны свободно бродить, где им вздумается. На них следует любоваться в Лувре, как тиграми и львами можно любоваться только в зоопарке.
Пока Андрус мчится по узенькой обочине, обгоняя длинный ряд машин, я даю себе обещание отныне смотреть спортивные передачи. Андрус не может быть исключением. Буду рисовать на стадионе или перед экраном телевизора — и живо избавлюсь от ощущения его исключительности, потому что я же эту исключительность и выдумала.
А мой жених?
Уж он-то был признанным чемпионом! Но при этом никакого очарования!
Да где же, наконец, эта граница?!
Мы все едем и едем, а печально сгорбившемуся ряду машин нет конца.