sВОбоДА
Шрифт:
«Зато Сталин не был похож на козла», — сказал Егоров.
«Правильно, — согласился дед, — потому что козлы — всегда хулиганы и оппозиционеры. Иногда они вплотную подкрадываются к власти, как к бурту с капустой, но им всякий раз дают по рогам».
А вообще, заметил дед, тема «козлоподобия» политических деятелей, представителей культуры, философии, науки еще ждет своего исследователя.
«Николай Бердяев, — продолжил он, — типичный пример философского козла в… хорошем смысле слова. Или вот вчера по телевизору выступал журналист… Не помню фамилию, он все время пишет какие-то письма президентам, ну чистый козел! Странно, — добавил дед, — почему они не маскируют, а, напротив, подчеркивают свою схожесть с этим животным? Они… хоть иногда смотрятся в зеркало?»
«Наверное, потому что считают козлами всех нас», — ответил, убирая конверт в ящик стола, Егоров.
Дед Буцыло, кстати, тоже напоминал козла. Не злого (как Троцкий), не корыстолюбивого (как Свердлов), не дураковатого (как Бухарин), не молодящегося (как
«У меня в советские времена получилась смешная история с этими долларами, — без печали проводил взглядом убираемый Егоровым в ящик стола конверт дед Буцыло. — Я знал, что перед Олимпиадой в восьмидесятом меня обязательно прихватят, а потому ничего дома не держал, даже советские издания Пастернака и Ахматовой подарил районной библиотеке. Пришли. Все перерыли. Ничего. И вдруг один берет с полки журнал, как сейчас помню „Огонек“ с рожей Шелеста, как с жопой, во всю обложку, открывает и показывает мне доллары. Нашел! А я у себя доллары никогда не хранил, сразу отдавал дочери, у нее подруга работала в „Березке“, она и отоваривала. Пересчитывает в присутствии понятых, объявляет: тридцать девять долларов! Те расписываются в протоколе. Почему именно тридцать девять? А с этой суммы, только для советского правосудия надо было обязательно пересчитать по курсу в рублях, начиналась статья „незаконное хранение валюты“. Им всегда ровно столько под отчет выдавали. До тридцати девяти, если первый раз, и не ловят на улице, а находят при обыске — строгое предупреждение, добровольная сдача, приглашение к сотрудничеству и так далее. Ребятки уже готовятся меня, как сейчас говорят, „паковать“, а я вдруг вспоминаю, что на прошлой неделе Государственный банк повысил курс рубля. В те годы один армянин, его в перестройку убили, издавал на папиросной бумаге бюллетень „Моя борьба с бесправием“, распространял его по проверенным людям. Там был специальный раздел про разные юридические зацепки, которые могут помочь при задержании, в том числе и про меняющийся курс рубля. Всегда почему-то в сортире этот мониторинг просматривал, — задумчиво добавил дед, — очень удобно было и… гигиенично. Тычу в „Известия“, где в столбике курсы валют, кричу, что проклятый доллар уже не шестьдесят семь, а пятьдесят девять копеек, окреп советский рубль, предлагаю пересчитать по новому курсу. Получается тридцать шесть с хвостиком! И еще одно новшество тогда ввели — временно отменили обязательный обмен валюты. Разные же люди приедут на Олимпиаду, у кого-то советский заграничный паспорт, у кого-то двойное гражданство, африканцы, индусы, в общем, сложно разобраться, кому сколько долларов положено иметь. Вот так я в тот раз не только остался на свободе, а еще и разбогател от щедрот КГБ на тридцать шесть долларов. Постеснялись при понятых забрать. Наверное, потом у старшего из зарплаты вычли»…
«Сейчас бы не ушли, — заметил Егоров, — по любому замели бы. Зато потом можно было бы откупиться».
«Не факт, — возразил дед. — Я знаю, как работает их система. Если с самого верха спускается команда посадить — посадят. Некоторые, назовем их отдаваемыми от имени и в интересах государства, приказы исполняются, потому что иначе нарушится циркуляция денег внутри вертикали, и она пересохнет, рассыплется. Они это понимают. Но перед тем как посадить, конечно, обдерут как липку».
Дед Буцыло признался Егорову, что всю жизнь ненавидел Сталина, а сейчас…
«Неужели полюбили?» — спросил Егоров.
«Да нет, — покачал головой дед, — мне его… жалко».
«Вот те раз, — опешил Егоров, — он же палач, уничтожил миллионы людей!»
«А кто из них не уничтожил? — видимо, имея в виду прочих властителей разных стран и народов, поинтересовался дед Буцыло. — Сталин, как загнанный волк, угодил в яму, из которой не выбраться. Марксизм — говно! Он имеет определенную ценность только как экономическое учение. Сталин это понял под конец жизни, но было поздно. В России может быть только так: или тиран, которого большинство любит, меньшинство тайно ненавидит, но все боятся, а потому работают, делают свое дело, или все разваливается к чертям собачьим. Сталин из всех правителей России в двадцатом веке был единственным ее модернизатором. Дело в том, — продолжил дед, — что диктатор, олицетворяющий для своих подданных не только смерть, но и жизнь, а иногда смерть после жизни, как Сталин для многих военачальников и ученых, всегда стремится к модернизации, потому что иначе он просто не выживет. Он может управлять страной, приносить жертвы только ради и во имя непрерывной модернизации, оформляемой в разного рода компании, чистки, борьбу с уклонами и так далее. Долго, естественно, в таком режиме существовать невозможно, но именно в такие периоды государство, выталкивая народ из теплого тупого созерцания на ледяные стройки новых реальностей, создает запас прочности, позволяющей ему продержаться некоторое время после смерти диктатора. Или — до новой железной руки, или — до окончательного развала, то есть негатива модернизации. Так называемое коллективное, демократическое, законно избранное, одним словом, обезличенное руководство всегда стремится к теплому тупому, столь милому народу, застою. Все их декларируемые новации — всего лишь маневры по сохранению себя во власти. Сталин создал все, что они до сих пор не могут разворовать. Даже тот металлургический завод в Красноярском крае должны были начать строить в пятьдесят третьем, но Сталин помер, и все задержалось на десять лет. А кто создал ядерный щит, остатки которого до сих пор позволяют нашим воришкам разговаривать с правителями других стран на равных? Берия. Хотя, конечно, — добавил задумчиво дед Буцыло, — сегодня пресловутый ядерный с кнопкой чемоданчик — это фикция».
«Почему?» — поинтересовался Егоров.
«Потому что сейчас во власти нет того, кто нажмет на эту самую кнопку, — объяснил дед. — Как ты пошлешь ракету туда, где твои дети, имущество и деньги?»
«И все равно, я бы не хотел жить при Сталине», — честно признался Егоров.
«Это ты, нынешний, не хочешь жить при Сталине, — возразил дед Буцыло, — а если бы ты вырос и жил при Сталине, захотелось бы тебе жить в современной России?»
«Смотря как», — заметил Егоров.
«Даже если бы ты сидел при Сталине в лагере, — сказал дед, — променял бы участь зэка на участь бомжа?»
«Почему обязательно бомжа?» — слегка обиделся на предлагаемый вариант Егоров.
«Число бомжей в России сегодня превосходит число заключенных при Сталине», — сказал дед.
«И что из всего этого следует?» — полез в шкаф за рюмками и коньяком Егоров, радуясь, что он не зэк при Сталине и не бомж в современной России, а главное, может позволить себе в рабочее время рюмку доброго французского коньяка. Наверное, это, посмотрел на литую, похожую на темный матовый снаряд бутылку «Martell», и есть теплый тупой застой, скрашиваемый бессмысленным самосозерцанием. Мы — нефтегазовое ничто, могущее позволить себе немецкую машину и французский коньяк. Это примиряет нас с тем, что мы ничто. И еще Егоров подумал, что шанс, учитывая определенные особенности современной российской экономики, превратиться в бомжа остается при нем точно так же, как шанс превратиться в зэка всегда оставался при советском человеке сталинской эпохи.
«А если… бомжом при Сталине?» — разлил по рюмкам коньяк Егоров.
«Это все равно, что сейчас — несгибаемым сталинистом, — рассмеялся дед Буцыло. — Убить не убьют, но в приличное общество не пустят».
«Чтобы нам с вами не сидеть в тюрьме и не бродить с сумой!» — поднял рюмку Егоров.
«Отказываешься от сумы и тюрьмы?» — неодобрительно покачал головой дед Буцыло. Он всласть посидел в тюрьме, походил в диссидентские времена с сумой по добрым людям, а потому ведал глубинный смысл русской поговорки.
«Скажем так, стараюсь воздержаться, — пояснил Егоров, — но, — звонко чокнулся с дедом, — не зарекаюсь!»
«В советские времена я твердо знал, что Сталин — злодей, — сказал дед, — ненавидел его всей душой. Сейчас прежней ненависти во мне нет, потому что к тому моему знанию добавилось другое. Получается, что знание знанию рознь? Или одно знание поглощает другое, как более серьезная статья в УК менее серьезную?»
«Знание — сила, — вспомнил Егоров название некогда популярного научного журнала, — и большая печаль, если верить Библии».
«Не сила, а забор», — покачал головой дед Буцыло.
«Забор?» — Егоров удивился, что дед так быстро захмелел.
«Ну да, забор, за который не хочется заглядывать, — пояснил дед. — Вроде как огораживаешь им свой кусочек мира, а что там за забором, знать не хочешь!»
«А… что там?» — поинтересовался Егоров.
«Полагаю, что там истина», — ответил дед.
«Очередная или окончательная?» — уточнил Егоров.
«Окончательную истину знает только Господь Бог, — строго посмотрел сначала на Егорова, а потом на бутылку дед Буцыло. — Сейчас я столько знаю про Сталина, что не знаю, какой он был, а потому не берусь его судить. Да, собственно, какое это имеет значение? Мне скоро будет девяносто. Хотя нет, в моем возрасте подобная категоричность неуместна. Скажем так, возможно, скоро мне исполнится девяносто… Бессюжетность, — вдруг упавшим голосом произнес дед. — Знаешь, о чем я думаю? Не о том, что скоро умру. Меня дико огорчает отсутствие сюжета. Из моей жизни, как из плохого романа, ушел сюжет. Роман продолжается, а сюжета нет. Что такое настоящий сюжет? — спросил дед и сам же ответил: — Это прорыв в будущее поверх отработанного, как ступень космической ракеты, настоящего».
«А как же…» — Егоров смолк на полуслове.
«Смерть? — без труда догадался дед Буцыло. — Когда остаешься один, то есть переживаешь всех, кого знал, когда вокруг сплошные кресты, тайной начинает казаться то, что она так долго не приходит. Неужели есть что-то такое, что Господь не успел мне объяснить за девяносто лет моей жизни?»
В словах деда Буцыло угадывался какой-то смутный смысл, как, собственно, в любых произнесенных человеком словах. Егоров вспомнил Гете, страстно влюбившегося в восемьдесят лет в юную девушку, побежавшего за ней, упавшего, сломавшего ногу и — вскоре скончавшегося. Льва Толстого, отправившегося в непонятное путешествие из Ясной Поляны на станцию Астапово за смертью. А вот Пушкин и Лермонтов уклонились от неизбежных старческих странностей, избежали «провисания» сюжета. Ленину зато не повезло, вдруг подумал Егоров, просил яду — не дали, умер в полном психическом расстройстве, говорят, выл на Луну…