Свободные размышления. Воспоминания, статьи
Шрифт:
Мне трудно сейчас судить, насколько убедительна была внезапно родившаяся точка зрения, которая позволила мне тогда, впервые в нашей науке, предложить единую и общую концепцию развития русской литературы XVIII века. Я тогда, на переломе от шестидесятых годов к семидесятым, вооружившись неожиданной смелостью, писал в предисловии к «Русскому классицизму» – монографии, вышедшей в свет в 1972 году: «По отношению к русскому классицизму в нашем литературном сознании существует твердо укоренившееся предубеждение. Классицизм понимают как особую форму насилия над художеством, как принудительные правила для писателя, как систему затверженных законов и общепризнанных образцов. Классицизм чужд интересам личности и даже самой идее личности, он полностью подчиняет частное общему, особенное видовому, личность целому <…> Если же подойти к классицизму русскому с критерием историзма, то вполне возможно найти в нем глубоко и серьезно поставленную проблематику личности, человека, т.е. то, что составляет естественный предмет интереса при знакомстве с любым направлением в литературе, с любым произведением словесного
Предложенное мною истолкование сущности русской литературы XVIII века не привлекло к себе внимание серьезных исследователей. Ю.М. Лотман 649 сделал мне одно серьезное устное замечание – по его мнению, я оставил без внимания второстепенных авторов, сосредоточившись на первостепенных. Замечание формально было точно, но общей оценки книги не давало. Затем последовавший мой отъезд в Израиль сделал книгу полузапретной, ее не изымали, но о ней в печати не высказывались.
649
Юрий Михайлович Лотман (1922 – 1993) – советский литературовед, культуролог и семиотик.
Одновременно с опытом синтетического исследования XVIII века я был привлечен к участию в комментировании академического Достоевского.
У этой моей работы была своя забавная предыстория. Еще в 1948 году, когда нужно было писать о Достоевском большую главу для академической десятитомной истории литературы, никто из дороживших своей научной репутацией мэтров не хотел ею рисковать, взявшись за Достоевского. Дело было в том, что в 1947 году вождь, увидев у себя на столе три книги о Достоевском (Долинина 650 , Заславского и еще кого-то), сказал: «Слишком много книг о Достоевском»… Кому же хотелось попасть под горячую руку вождя. А мне терять репутацию было рано, деньги были очень нужны, Достоевским я в это время еще жил (недавно защитил о нем кандидатскую) и, ничего не боясь, начал писать с начала. Судьба позаботилась о том, чтобы я не стал очередной жертвой проработки Достоевского: в апреле 1949 года я был арестован, а начало главы долго у меня сохранялось, пока я его где-то в 1960-е годы не выбросил. Кстати, припоминаю еще одно происшествие с Достоевским. В Гослите надо было издавать четвертый, последний том писем Достоевского (первые три вышли до войны). Редактировал его Аркадий Семенович Долинин, человек, сохранивший в неприкосновенности все свои идеи, замешанные в основном на Владимире Соловьеве и революции духа. Желая идти, как он понимал, в ногу со временем, Аркадий Семенович в предисловии к четвертому тому писем Достоевского сделал такую преамбулу: «Хорошо бы, если б И.В. Сталин высказался о Достоевском так, как гениально объяснил нам Толстого В.И. Ленин…» Мы в издательстве только добродушно посмеялись над наивностью Аркадия Семеновича и попросили выручить издание Александра Григорьевича Дементьева, тогда еще возглавлявшего идеологическую жизнь в Ленинграде и не помышлявшего, вероятно, о своей будущей роли в «Новом мире». Александр Григорьевич написал вполне приемлемое предисловие, и том вышел, не вызвав ни внимания, ни скандала.
650
Аркадий Семенович Долинин (1883 – 1968) – российский литературовед и критик.
А главу о Достоевском для академической истории написал Георгий Михайлович Фридлендер, тогда, в 1945 году, освобожденный из трудового лагеря немцев под Архангельском. Как автор этой главы Георгий Михайлович занял место официально признанного авторитета по Достоевскому и стал по всей справедливости душой и мозгом тридцатитомного Достоевского, на мой взгляд, образцового издания этого типа в русской науке.
Меня Георгий Михайлович не забыл и привлек к комментированию дважды – к «Униженным и оскорбленным» и к «Вечному мужу». Обе эти работы были мне полезны в ходе самообучения. В «Униженных и оскорбленных» мне не пришлось проявить сколько-нибудь комментаторской оригинальности. В основном все было сказано до меня, и надо было только суммировать наблюдения разных ученых. Пожалуй, только одно мое наблюдение, да и то не развернутое, касается очень важного для Достоевского – убеждения в превосходстве православного учения о нравственности над западными конфессиями: «Старик Смит проклинает и не хочет простить свою дочь (мать Нелли. – И.С.); Ихменев проклинает Наташу, бежавшую из родительского дома к Алеше, и соглашается простить ее, только выслушав рассказ Нелли о судьбе несчастной дочери Смита, ее матери. Жестокому, неумолимому богу Библии Достоевский противополагает свое этическое истолкование православия как религии
Опубликованные через два года комментарии к «Вечному мужу» выполнены на совершенно ином уровне. Отчасти это было обусловлено тем, что у меня не было предшественников в комментировании этого безусловного шедевра художественности у Достоевского. Не связанный идеологической полемикой или широкомасштабным философским замыслом, Достоевский в «Вечном муже» был свободен как художник от злобы дня и журнальной полемики, на которую он вольно или невольно отзывался в больших романах.
Задача комментатора облегчалась отсутствием предшествующих разработок этого материала, но и усложнялась необходимостью все тщательно проверить и сопоставить с возможными источниками. Отчасти мне помогла статейка, в которой я, еще не думая о комментировании «Вечного мужа», сопоставил эту повесть Достоевского с комедией Тургенева «Провинциалка», откуда Достоевский взял мотив молодой и ловкой бабенки, покоряющей пожилого и чиновного столичного ловеласа. Перечитывая теперь весь комментарий к «Вечному мужу», я понимаю, что в нем преодолел чистый эмпиризм, на котором строился, например, мой комментарий к Лескову. Тема «рогоносца» была взята широко в масштабе всей французской литературы, от Мольера до Дюма-сына, но из «комического положения, в которое попадают ревнивцы у Мольера», «в них содержится потенциально тот элемент трагизма, который Достоевский придал своему рогоносцу – Трусоцкому».
С особенным удовлетворением сопоставил я повесть Достоевского с романом Флобера «Мадам Бовари», который он по совету Тургенева прочел в 1867 году. В нем Достоевский мог найти тот мотив, которым он воспользовался как исходным сюжетным пунктом для своей повести. У Флобера Шарль Бовари после смерти жены узнает из сохраненных ею писем о ее изменах, спивается и гибнет. У Достоевского Трусоцкий после смерти Натальи Васильевны из ее переписки узнает, что был обманутым мужем и считал своим ребенком чужую дочь.
Девятый том, где находится мой комментарий к «Вечному мужу», сдан был в набор 7 сентября 1973 года, следовательно, работа над ним шла на протяжении 1973 года, а может быть, началась еще в 1972 году. Мне эта датировка важна не сама по себе, а потому, что в моей научной продукции, как я теперь понимаю, на переходе от 1960-х к 1970-м годам произошел очень серьезный перелом.
Итоги сделанного за первую половину 1970-х годов я подвел по неожиданному поводу: в декабре 1976 года мы с Р.А. улетали в Израиль.
Везти с собой готовые статьи было запрещено, и я обратился к приятельнице-американке с просьбой взять с собой 15 (пятнадцать!) моих готовых статей. Она, хотя и без большой радости, согласилась.
Все статьи, отправленные ею по почте, пропали. Как это могло произойти, я никакого удовлетворительного объяснения не получил, да и прежние наши очень дружеские отношения по приезде в Америку в 1977 году не возобновились. Что было делать? Я взялся за восстановление утраченных манускриптов и за два-три года восстановил основной корпус, кроме статьи «Крестьянская тема у Радищева», к которой я потерял интерес. Заново была написана большая работа «Достоевский и Тютчев», где я доказываю, что прототипом Версилова в «Подростке» является Ф.И. Тютчев, а не Герцен, как предполагал А.С. Долинин. Не знаю, как прочли эту мою работу коллеги в России, но в Иерусалиме ее похвалил такой строгий критик, как Омри Ронен 651 .
651
Омри Ронен (англ. Omry Ronen, Имре Эмерихович Сёрени; 1937 – 2012) – израильский, затем американский филолог-славист.
Еще хочу с некоторой, может быть, неприличной кичливостью отметить две опубликованные позднее, хотя и написанные в СССР статьи. Одна – «Язык мысли и язык жизни в “Недоросле” Фонвизина» объясняет тот театрально-сценический парадокс, который сопровождает комедию Фонвизина во всю ее сценическую историю: в зрительском восприятии побеждают и остаются Простакова с компанией, а не Стародум с друзьями, на котором сосредоточены все симпатии автора…
Другая статья – так и не востребованная российскими пушкинистами – говорит о парадоксальном отношении народа в пушкинском «Борисе Годунове» к Самозванцу. Ведь народ одновременно верит, что царевич Димитрий убит и что он чудесно спасся и идет на Москву. Я до сих пор очень горжусь этим своим наблюдением и надеюсь, что когда-нибудь оно будет признано и принято.
Я никогда не занимался анализом своих работ, а главное – анализом той эволюции, которую теперь ясно вижу, при переходе от 1960-х к 1970-м годам. Пытаюсь понять, что произошло со мной и с моими научными представлениями. В шестидесятые годы мне пришлось впрячься в написание раздела «XVIII век» в «Истории русской поэзии» – плановое и потому неминуемое задание. В 1969 году умер П.Н.Берков 652 . Молодые тогда сотрудники группы XVIII века были заняты другими делами, поэтому мне пришлось почти в одиночку писать о поэзии XVIII века. Создать собственную концепцию было трудно, не давалась она мне, и потому мои главы были вполне приличны с академической точки зрения и, где можно было, повторяли концепцию Г.А. Гуковского, то есть были безусловно компилятивными на самом хорошем уровне достигнутого нашими учителями и предшественниками.
652
Павел Наумович Берков (1896 – 1969) – советский литературовед, библиограф, книговед, источниковед, историк литературы. Видный специалист в области русской литературы XVIII в.