Своих не сдаю

Михайлов Максим

— Капитан Кукаринцев, я Вас больше не задерживаю! — официальным голосом произнес полковник. — Идите, проследите, чтобы группе были созданы условия для полноценного отдыха.

— Есть, товарищ полковник! — демонстративно четко приложил руку к повязанной на голове косынке Люд. — Разрешите выполнять?

— Да, идите!

Строго по уставу развернувшись через левое плечо и, лихо щелкнув разбитыми каблуками, что любой начальник в данной ситуации справедливо расценил бы примерно как вытянутый вверх средний палец, Люд протопал на выход и аккуратно прикрыл за собой дверь.

— Да… интересные у Вас тут кадры служат… — после долгого молчания протянул новичок, искоса глянув на полковника.

Удальцов смущенно откашлялся и нейтральным голосом заявил:

— Капитан Кукаринцев опытный разведчик, мастер своего дела. А на это несколько неадекватное поведение обращать внимание не надо. Он только что вернулся из длительного и тяжелого рейда, так что несколько возбужден и агрессивен. Отдохнет,

придет в себя будет совсем другой человек. Да и вообще, коллектив у нас тут подобрался, хоть и дружный, но довольно характерный, у каждого в голове свои тараканы. Но друг дружку в обиду не дадут, в беде не оставят. Настоящие мужики! Железные! Ну да еще познакомишься! Главное — себя сразу правильно поставить, а то сожрут без соли. Я этих оболтусов знаю, им палец в рот не клади.

Моргенштейн по давно выработанной привычке все мало-мальски интересное вокруг замечать и анализировать обратил внимание, что полковник о подчиненных говорит почти с нежностью, как о беспокойных, шаловливых, но от этого отнюдь не менее любимых детях, а в словах его явно проскальзывает гордость за них.

Он успокаивающе кивнул:

— Я обычно хорошо лажу с людьми. К тому же, они ведь все здесь уже давно, значит, на первых порах мне придется у них учиться. Перенимать опыт, так сказать. Вот и сблизимся, Вы за меня не волнуйтесь.

— Да я и не волнуюсь, — пожал плечами полковник. — А Люд просто только что взбучку получил, а тут ты под горячую руку, вот он и вызверился…

— Люд, — медленно протянул, будто пробуя слово на вкус, капитан. — Странное какое имя…

— Это не имя — позывной. Сокращение…

— От имени Людмила? — широко улыбаясь, перебил новичок.

Ответной улыбки он не дождался. Удальцов смотрел серьезно, даже неодобрительно.

— Сокращение от слова людоед. И надо сказать позывные у нас просто так не дают, их вначале заслужить нужно, а потом соответствовать. Люд своему соответствует на все сто… Так что имей ввиду… И бесплатный совет, не дай бог тебе при нем пошутить насчет Людмилы как сейчас. Уяснил?

— Так точно, — коротко ответил новичок, улыбка медленно сползала с его лица.

Хамзат

День выдался солнечный и вместе с тем приятно не жаркий, откуда-то с далеких гор дул освежающий ветерок, нес с собой сладостные летние запахи напоенных соками земли, цветущих трав, хотелось дышать полной грудью, радоваться жизни и любить всех вокруг. Хотелось, но, увы, не получалось. Хамзат брел по залитой солнцем улице, едва переставляя ставшие в одночасье тяжелыми и неуклюжими, будто ватными ноги. Вчера случилось то, чего он со страхом ждал всю неделю. Ночью, забываясь в горячечном беспокойном сне, раз за разом он прокручивал в мозгу картину того, как это произойдет. Надеялся смутно, вдруг пронесет, вдруг минет. Мало ли как жизнь поворачивается. Может, не проживет эту неделю страшный русак. Может меткая пуля какого-нибудь борца за свободу отправит его в ад. Может более удачно поставленный фугас разорвет на части его поганое тело. Да все что угодно может с ним случиться, ведь даже в обычной жизни человек никогда не застрахован от внезапного приступа неслышно подкравшейся болезни, от не вовремя выехавшей из-за поворота машины, да от упавшего с крыши кирпича наконец, а уж когда идет война, то и говорить нечего… И почти уверил уже себя в том, что не до него будет проклятому русаку через обещанную неделю, даже если он ее и переживет, мало что ли дел у человека из страшной организации с короткой аббревиатурой ГРУ? Да нет, наверняка целая куча. Где уж тут помнить про какого-то там случайно попавшегося под руку парня, который не то, что не известный полевой командир, даже просто не боевик…

Однако хоть и успокаивал себя, в глубине души всегда знал что зря, у этих не соскочишь, и не забудут они про тебя — те еще волки. Если уж вцепились раз, ни за что не выпустят. Мало что ли страшных не к ночи помянутых рассказов шепотом передается от человека к человеку про них на селе. Что хотят то и сделают, никто им не указ, никого не боятся черти, ни своих, ни, тем более, чужих. Так что не сильно и удивился-то, когда ровно накануне назначенного дня вернулся домой из поездки, еще умыться не успел, а мать уже принесла мятую бумажку с печатью — повестку в комендатуру. Пока в отъезде был, приезжал офицер с тремя бойцами, завезли бумагу, да расписаться заставили, что получили. Явиться завтра к коменданту, насчет постановки УАЗика на какой-то там военный учет, вроде положено так, закон такой, говорили, есть, так что документы на машину с собой и завтра с утра пораньше в комендатуру. А в случае неявки, расстрел. Так сказали. Смеялись много, веселые, шутили видно.

Хамзат покивал солидно, молча взял из материнских рук повестку, сложил вчетверо, спрятал в карман бережно и прошел в дом. Не к лицу мужчине, перед женщиной, пусть даже и матерью волнение и страх показывать. Потому всем видом полный покой изображал, только сердце в груди так и бухало, да жилка на виске забилась сильнее обычного. Потому как понял все конечно сразу и кто зовет и зачем. Про то, что грузовики да УАЗы положено на военный учет ставить знал, но это где положено, там, где эти учеты на случай

мобилизации для войны ведут. А здесь, какие на хрен учеты?! Здесь война уже почитай к десятому году подкатывает. Чего уж там учитывать?! Ясно все, как день… Не комендант его к себе зовет, а тот, перемазанный кровью грушник, лицо которого до сих пор в кошмарах видится. Не забыл, значит. Выходит придется завтра ответ давать, вот только какой… Да, задача… Весь вечер только и думал о предстоящем, потому за столом больше молчал, ел мало, о поездке против обыкновения рассказывал скупо, на расспросы не отвечал, наконец сославшись на усталость рано ушел к себе в комнату спать. Там завалившись на кровать и, глядя в окно на постепенно светлеющее звездами небо, думал долго и напряженно.

Дело в том, что на самом деле было ему, что интересного рассказать русаку. Хамзат вовсе не врал, когда говорил, что ничего не знает про боевиков ни в родном селе, ни в других селах. На самом деле ни он сам, ни его родственники никакого участия в сопротивлении не принимали, прозорливо полагая, что сила силу ломит и гораздо лучше под шумок заниматься полулегальной приносящей немалые барыши торговлей левым бензином, да паленой водкой, чем пытаться сражаться с гяурами, скрываясь в горах, будто дикие звери. Ведь что бы там ни говорили ваххабиты, что бы ни обещали, реально жизнь партизана отнюдь не сладкая, да и не долгая. Чего-чего, а этого на примере многих односельчан нагляделись. Да, бывало, уходили молодые и горячие парни по весне, как зацветет пышным многоцветием зеленка в горы, воевать во имя Аллаха за свободу своей земли от русаков-оккупантов, бились с неверными собаками насмерть, караулили их в засадах, нападали на колонны, и малочисленные блокпосты, минировали дороги. А к осени по первым заморозкам, когда в горах, да лесах особо уже не побегаешь и всякая война сама собой замирает, забиваясь в теплые схроны, натопленные землянки и пещеры в самой недоступной горной крепи, назад в родное селение возвращались, обмороженные израненные и покалеченные, со стариковскими усталыми глазами, грязные, оборванные и завшивленные бойцы. Не все, что уходили, далеко не все… Хорошо, если возвращался один на пятерых ушедших. Вернувшиеся отогревались в тепле, отмывались, отпаривались в банях, выводили вшей. Вечерами рассказывали героические истории о лихих налетах, об убитых врагах и погибших друзьях, о взятой добыче, да пленных русаках, которых превращали в рабов, а то на месте резали горло, если видели, что у гяура спина слишком прямая, под ярмо гнуться не желает. Рассказы эти воспламеняли подросшую молодежь, зажигали в черных глазах горцев завистливый огонек, мечталось мальчишкам о славе, о богатой добыче, о почете и уважении в родном селе. И на следующую весну в горы уходили уже они, для того, чтобы осенью опять назад вернулся лишь один из пяти…

Однако были и другие бойцы за свободу, те, кто не собирал односельчан, чтобы похвалиться своими подвигами, те, кто не принес с собой по осени ни денег, ни славы. Эти были молчаливы, пили много водки, а на разговорчивых глядели с затаенной ненавистью, и лишь в пьяном бреду их, наконец, прорывало, будто лопались, истекая желтым вонючим гноем, давно набухшие чирьи. И тогда речи текли уже совсем другие: про загноившиеся из-за отсутствия медикаментов раны, про холод и голод, про постоянный страх, про атакующие на бреющем вертолеты, про затравленный животный бег не разбирая дороги при отрыве от преследования, про арабов-наемников, не считающих простых чеченцев за людей, про их звериную жестокость, про такой же жестокий и еще более страшный русский спецназ, исповедующий закон кровной мести и берущий за одну свою жизнь десять вражеских… Отличались эти пьяные разговоры от рассказов удачников, как небо от земли, и вот они-то уж как ничто другое остужали горячие головы. Вот только редкими они были и велись лишь в кругу близких людей… Хамзату повезло, он подобные истории вовремя услышал.

Брат его школьного друга Апти Талалаева Ахмед пропадал где-то все лето и половину осени. Апти несказанно важничая, заявлял, что Ахмед, как всякий настоящий мужчина, пошел на войну с гяурами и дерется вместе с самим имамом Шамилем. Что домой он обязательно вернется с целой кучей заработанных долларов и русскими рабами, которые будут вести все небогатое хозяйство Талалаевых, навсегда избавив самого Апти от унизительной для мужчины домашней работы. Дни шли за днями, и вот уже после заморозков в селе появился Ахмед. Никаких рабов он с собой, конечно, не привел, да и великим богатством тоже не хвастал. Бегавшие исподтишка посмотреть на вернувшегося с войны героя мальчишки ничего интересного в его внешнем виде не нашли. Только сверх меры исхудавшее с заострившимися чертами лицо, глубоко запавшие постоянно бегающие шало-больные глаза, да правая нога, которую он при ходьбе неловко подволакивал из-за почти негнущегося колена. На просьбу рассказать о том, как бил он неверных собак, Ахмед лишь сумрачно косанул в их сторону глазами и смачно сплюнув себе под ноги, молча ушел в дом. Апти тоже ходил как потерянный, вовсе не такого брата он надеялся увидеть, вовсе не того ждал от старшего… И лишь много позже, когда гуляли девятнадцатый день рождения Апти, и именинник принимая поздравления друзей говорил о том, что скоро придет и его время попытать счастья на военных дорогах, вдрызг напившийся Ахмед вдруг пьяно выкрикнул: