Свой - чужой
Шрифт:
А.Н. Чем это она крамольная? Да никакая она не крамольная...
А.П... Приходят сюда депутаты, тебя вижу среди них, рассаживаются аккуратно. Все это напоминает какую-то огромную баню или терму. Вы сидите даже не в пиджаках, а в каких-то покрывалах, туниках, простынях. Потеете, смотрите друг на друга. Почему-то зрелище какое-то нелепое, если не говорить – чудовищное. Расскажи, как ты крутишься во всем этом? Что для тебя Дума? Что чувствуешь ты в этом новом для себя качестве?
А. Н. Я бы не сказал, что это напоминает мне баню, потому что в бане никогда такого количества грязи я не видел. Баня – это все-таки помещение
Дума робкая, Дума застенчивая, Дума – красна девица. Дума – какая-то, как это ни странно, политическая девственница, что в ней, наверное, самое непонятное. Несмотря на вроде бы такое количество бойцов, такое количество «пробитых» людей, прокомпостированных и теми, и другими компостерами – и нашими, и не нашими...
В том, что она до сих пор ничего не приняла, ничего удивительного нет, потому что демократические силы в ней велики – не надо их преуменьшать. Наши силы столь же велики. И по индивидуальным поединкам, скажем так, мы всегда выходим победителями. Бойцы-то у нас какие золотые! Говорухин чего стоит! Власов чего стоит! Зюганов чего стоит, я чего стою, Севастьянов чего стоит – орлы на орле!
У них – такое усредненное болотце гайдаровского уровня. Сам Гайдар оказался никаким оратором, в нем отсутствуют какой бы то ни было магнетизм, даже элементарное человеческое обаяние. Просто какой-то карлик. Карлик из сказки, знающий какое-то заклинание. И те, перед кем он произносит это тайное заклинание, вдруг видят в нем нечто сиятельное, принцевское. Наверное, перед тем, как войти в кабинет Ельцина, он куда-нибудь, под полу пиджака или под воротник, быстро нашептывал это заклинание, и бедному нашему Борису Николаевичу представлялся гениальным экономистом. На самом деле, по-моему, у него просто познания в экономике не глубже моих, а у меня их практически нет.
У них бойцов нет. К тому же в основном они «опущенные», я имею в виду их временное ощущение. Это страшнее, чем быть «опущенным» в зоне. И они так и сидят, как эти «опущенные».
И тем не менее Дума ничего долгожданного не творит, не производит. Потому что она – девственница. Она не умеет вести никаких политических баталий. Это не согласованная армия, антипрезидентская, ведущая законодательные бои. Повторяю: там есть несколько сорвиголов, несколько отчаянных рубак-бойцов, увешанных орденами и медалями, но только знающих, как драться персонально, и совершенно не знающих, как надо загибать фланги или как надо выкатывать куда-нибудь артиллерию. Единственные, кто владеет тактикой по большому счету, – это Исаков и, наверное, Зюганов.
Про Думу сейчас говорить очень сложно; что в ней действительно происходит, так это медленное угасание оппозиции, размывание границ между оппозицией и правительством. У всех появляются какие-то интересы, интересики, включая вашего покорного слугу. Интересы и интересики, что побуждают подавать руку людям, которым мы в октябре не то что руки, а даже приклада автомата, если бы они тонули, не протянули бы. Я тут как-то даже вхожу в состав комитета по безопасности и курирую контрразведку, как бы даже что-то делаю.
Хотя в основном я занят диким количеством закулисных интриг на всех уровнях. И мне это нравится, потому что это абсолютно новое для меня качество. Опять-таки с одной целью – полностью восстановить жизнедеятельность редакции и «Секунд». Другой задачи у меня нет. Для себя лично я ничего не ищу, и в общем-то мне ничего и не надо.
А.П. Последнее. Грядущее смутно. Контуры его абсолютно размыты. И мне мое сердце, а также рассудок подсказывают, что главная катастрофа еще впереди. Главная русская катастрофа, связанная как бы с выключением
Но грядущее сулит России, возможно, еще большее количество бед, причем огромных, апокалипсических. И мною движет не понимание будущего, не знание о будущем, а два стойких чувства. С одной стороны, любовь – любовь к Родине, земле: это любовь к пространствам, рекам, эху, запахам, природе и ко всему тому, что наполняет меня как человека, рожденного и обреченного умереть здесь, такая мучительная и сладостная, почти религиозная любовь. А с другой – такая же мистическая ненависть, бесконечная, беспощадная, слепая, неосознанная, делающая меня бесстрашным в любой безнадежной схватке и даже в застенке.
Ты человек мистический. Помню нашу первую встречу, когда я приехал к тебе в Питер, был у тебя в редакции – вы собирались куда-то на свои утренние охоты, с камерами. Там была какая-то буза, ходили люди в галифе, грохотали солдаты, не знаю, по-моему, маркитантки какие-то на барабанах сидели, пьяниц только не было...
А.Н. Не было. Пьяниц у меня не могло быть.
А.П. ... И тогда ты сказал мне несколько удивительных слов о чудодейственном слове, о ключике золотом, о некоей таинственной, не знаю, музыкальной фразе, которая должна разбудить весь огромный русский оркестр...
Что тебе твое мистическое чувство подсказывает сегодня? Как ты глядишь в грядущее Родины, через головы, конечно, думских своих партнеров и через всю такую понятную сиюминутную политическую интригу?
А.Н. Смотрю с интересом и совершенно спокойно. С интересом смотрю на всю эту мерзость, персонифицированную для меня Гайдаром, Чубайсами и другими. Потому что они, в общем-то, на протяжении этих лет создавали тот перекрестный огонь, в котором я калился и воспитался в бойца так, что мне теперь никакой бой не страшен. И это, наверное, чувство хорошего солдата – не думать о боях впереди. Пусть думают новобранцы. Пусть думает о том, что ждет Россию, новобранец, я к любой драке готов. И поэтому, так сказать, нормальный, «длинный ус кусая...» Как там?
А.П. «... Кусая длинный ус... Кто кивер чистил весь избитый...»
А.Н. Да, «кивер весь избитый...» Совершенно точно. Вот такое у меня состояние.
Вячеслав Клыков: «ГОСПОДЬ БОГ НЕ ЛЮБИТ РОБКИХ И ЛЕНИВЫХ»
Aлександр Проханов: Не первый год мы знакомы, не первый раз встречаемся, но так случалось, извини меня за это, что я обращался к тебе в основном в час беды. Когда закрывали «День» и на нас рушились горы – в те жуткие августовские дни и потом, в октябре минувшего года. Когда же у жизни было ровное течение, я просто издалека смотрел и любовался тобой и даже не подходил к тебе. А вот стрясись беда, я сразу к тебе устремлялся и как бы взывал о помощи. Это была пора, когда многие от нас отступались, потому что, конечно, это прокаженная газета, газета, над которой секиры свистели. А ты всегда спокойно, мужественно приходил на помощь газете и публиковал свои выступления, излагал взгляды с такой ясной, несотрясаемой выразительностью и силой, что в нас, гонимых, это вселяло надежду и веру. И опять к нам притекали как бы разбежавшиеся ратники, наши на время растерявшиеся други. Ты нас таким образом выручал.