Своя дорога
Шрифт:
Агаи медленно, словно во сне, протянул руку под струи воды, льющейся с крыши, и растер пальцами темную жижу.
– Черная река! Пророчество! – возвестил он отчаянным шепотом, растерянно уставившись на меня.
Ну вот опять… А я было решил, что парень поумнел.
Глава тридцать первая
Выговаривать за неразумные мысли я не стал, волшебник и без того выглядел потерянным и несчастным, как будто на его плечи легло тяжелое бремя. Он молча повернулся и ушел в
Как можно нормально жить, если каждую минуту переживать боги ведают о чем?
Я остался дожидаться Лаланна, с интересом наблюдая, как набирает силу и ищет дорогу густой черный ручей. В отличие от сирин, мне хотелось поискать разумного объяснения природному казусу. И оно не заставило себя ждать: из-за темного занавеса дождя показался Рис, ругающийся сразу на двух языках. Из доступной пониманию части монолога удалось уловить главное.
– Этот дождь … опять … одежду…!
– А что, часто такой идет? – поинтересовался у милитеса.
– Не то что бы часто, но я уже третий раз за пять лет попадаю! – с отвращением глянул на улицу Рис, полез в карман за платком и обтер грязное лицо.
– А с чего, собственно, у дождя такой…ммм… непривычный колер?
– Да в паре сотен верст отсюда, в горах, вулкан дымит время от времени. Иногда выбрасывает пепел. Обычно он до нас не доходит – ветры дуют в другом направлении, но случается, что вместе с дождевыми тучами приносит эту грязь! – досадливо махнул Лаланн, огорченно разглядывая украшенный потеками плащ.
Вот так, никакой мистики и пророчеств. Надо пойти к сирин, успокоить парня, а то опять начнет решать судьбу мира. Любит наш аптекарь это занятие.
Агаи я нашел на кухне. Он мрачно разглядывал на свет стеклянную бутыль с сизой жидкостью, на первый взгляд – заурядный самогон. Впрочем, нельзя говорить так однозначно даже о самых привычных вещах, побывавших в руках волшебников. У них и вода может оказаться живой или даже мертвой, а самогон – эликсиром счастья (коим он и является для некоторых, притом безо всякого волшебства).
При виде друга сирин еще больше помрачнел, поставил бутылку на стол и уставился на меня с выражением мировой скорби, свойственной только разочарованным мечтателям и некоторым породам собак.
– На улице обычный дождь, перемешанный с вулканическим пеплом, – поспешил я утешить юношу. – Идет в Сырте регулярно. Так что никакое это не пророчество, а грязь, от которой виноград становится слаще. Хватит переживать, давай думать, как нам твоего проводника отыскать. Надоел что-то мне Сырт хуже горькой редьки!
Вопреки ожиданию, мои слова настроение волшебника не улучшили, он лишь обреченно вздохнул и сказал:
– А чего тут думать? Завтра сходим по нужному адресу, и все. На месте узнаем. Только куда спешить, раз выхода из города нет?
На последнюю фразу я ничего не сказал, чтобы не разочаровать аптекаря раньше времени.
С каждым днем во мне все больше крепла уверенность, что, скорее всего, не только город прорыт ходами, но и его окрестности. Наверняка есть возможность, пройдя под землей, выбраться где-нибудь за спинами лучников князя.
Правда, подобным знанием располагают далеко не все горожане, иначе в Сырте никого не осталось бы, но Рис вполне может оказаться из числа избранных. Насколько я понял из разговоров, он остался в зараженном городе из-за своей веры в фатум, которую не перевесило даже желание спасти жизнь.
Конечно, тайны подземелий случайным знакомым не поверяют, но, думается, как спасители Риса мы должны заслужить его доверие. В крайнем случае позволим завязать нам глаза.
Обидно, конечно, упускать возможность запомнить дорогу под землей, но так и быть, переживем.
Ужин прошел в молчании.
Агаи ожесточенно рвал вареное мясо челюстями, словно пытался вместе с едой поглотить тяжелые думы, в которые его погрузил дождь.
Рис, как я успел заметить, просто не любил разговаривать с набитым ртом. Этот достойный господин предпочитал наслаждаться каждым пережеванным кусочком, не отвлекаясь на сторонние занятия. Рот Лаланн открывал, когда в его руках не оставалось ничего, кроме бокала вина.
Мне говорить было не о чем, да и лень, честно говоря.
Эрхена, если судить по прошедшим дням, оказалась существом неразговорчивым, а Морра так утомилась за день, что заснула прямо с ложкой в руках, завалившись головой на мои колени. Хорошо хоть еду проглотить успела.
Интересно, чем это наша малышка занималась, что так умаялась?
Я отнес ребенка в спальню и уложил на кровать, а когда вернулся, обнаружил интересную картину. Рис, покончив с едой, принес красивую лютню и, подкручивая колки, настраивал инструмент, одновременно уговаривая Эрхену. Она в ответ краснела и отнекивалась, энергично мотая головой.
Я сел на диван и с интересом посмотрел на девушку: сразу вспомнилась колыбельная из бреда. Уж не эта ли певица усмиряла мою болезнь?
Наконец Эрхена сдалась. Поднялась с места и встала рядом с Рисом, в волнении разглаживая примерещившуюся складку на рубахе. Рис надел на палец кольцо с серебряным когтем и тронул струны. Играл наш приятель прилично – вполне мог бы этим зарабатывать себе на жизнь, – но все его мастерство померкло, как только Эрхена открыла рот.
Сторукий Мо, да разве можно передать словами, как действовал ее сильный бархатный голос на людей? Он тек и переливался, забираясь в самые потаенные уголки сердца. А лютня плакала и стенала вместе с ним. О чем? Не знаю. Наверное, о потерянной любви. О чем еще может так горько петь юная девушка? При этом сама певица изменилась, преобразившись из невзрачного воробья в сияющую ярким оперением заморскую птицу. Или мне просто показалось?