Священные камни Европы
Шрифт:
Большевики предложили идеал почти религиозный — «светлое будущее». То есть предложили страдать и умирать за «радость не сейчас». Мысль эта совершенно не привлекательна для рационалистического мышления, на неё могло откликнуться только религиозное сознание. Сознание, которому православие всегда предлагало страдать и умирать за «радость не здесь». А рационалистам ведь всё хочется получить «здесь и сейчас». Но это западный рационализм. Наши — другие.
Бердяев прав в том, что у нас даже атеизм принимает религиозные формы. Вспомним хотя бы безбожника Белинского, который однажды возопил: «Помилуйте, господа, мы ещё не обсудили вопроса о существовании Бога, а вы говорите обедать». Вот так, господа. Нашему атеисту надо прежде всего разобраться с Богом, а обед — это когда–нибудь потом, это не главное. У атеиста западного «обед» — это как раз главное и первоочередное. Это мерило всех вещей. А Белинский… Ну наш ведь. Дурак только.
Талант не пропьёшь. Религиозный народ останется религиозным, хотя порой эта религиозность принимает извращённые формы. А вот что касается нашей переимчивости, то её действие ограничено действием нашей религиозности. Тут мы подходим к глобальнейшему для русского сознания вопросу.
2. Что хорошего в Европе?
У русских очень большие проблемы с самоидентификацией, потому что у нас почти не было на неё исторического времени. Основную часть своего исторического бытия, где–то восемь веков, Русь просуществовала чрезвычайно замкнуто, русские ни с кем себя не сравнивали, а значит и не имели потребности в ответе на вопрос: «Что значит быть русским?». Потом, где–то со второй половины XVII века, русские всё чаще поглядывали на Запад и всё реже приходили в восторг от самих себя. Пётр придал этому процессу обвальный, лихорадочный характер. Весь XVIII век мы только и делали, что европеизировались, Европа стала для России мерилом всех вещей. Соответственно, оценки национального бытия сводились к очень нехитрым: «У нас хуже, чем у них» или «У нас лучше, чем у них». Никаких представлений о характере собственной самобытности в таких условиях возникнуть не могло.
Первые попытки ответить на вопрос «кто мы такие?» относятся, наверное, к началу XIX века. Чаадаев разбудил славянофилов, которые взметнули патриотические знамёна, и началась великая битва между оными славянофилами и западниками. Вот это уже был настоящий процесс самоидентификации, слишком, впрочем лихорадочный и в основном с одним единственным вопросом: «Мы — Европа, или мы не Европа?». Вопрос, заметьте, чисто русский. Японцы, многому научившись у китайцев, никогда не спрашивали себя: «Мы — Китай, или мы — не Китай?».
Полвека светлые русские головы разрывались от комплекса неполноценности и мании величия одновременно, и вот где–то в последней трети XIX века у нас начали появляться настоящие национальные мыслители, способные здраво и глубоко, без истерики говорить о своеобразии русской национальности. Достоевский, Леонтьев, Бердяев мыслили уже вне заданных клише, но их идеи не успели получить развития. Не прошло и ста лет с тех пор, как начался процесс русской самоидентификации, как этот процесс был прерван большевиками, которых совершенно не интересовало, что значит быть русским. Вдруг неожиданно появился «советский народ», а русского как бы и не стало вообще.
Не удивительно, что, вынырнув из советской власти, мы погрузились в болото страшной национальной растерянности. Власть теперь целиком и полностью ориентируется на западные либерально–демократические образцы. Политическую систему содрали с Запада настолько «дословно», без малейшей «привязки к местности», что это шокировало бы даже Петра I. Весь понятийный ряд современной российской политики — демократия, права человека, правовое государство, толерантность — исключительно западный.
В обществе появилось некоторое количество патриотов, немногочисленных, но достаточно шумных, чтобы реанимировать старую дискуссию западников и славянофилов, причём эта дискуссия воспроизводится в самых примитивных её образцах, плохо отвечающих требованиям даже начала XIX века.
И вот нас спрашивают: что значит быть русским? Вопрос, на который не успели ответить русские гении, задают прохожим на улице. Мы Достоевскому должны этот вопрос задавать, а не прохожим. И мы должны идти дальше Достоевского, потому что Фёдору Михайловичу в самом кошмарном сне не приснился бы тот дурдом, в котором мы сейчас пребываем.
Итак, самая большая проблема русского национального самосознания — невротическое, местами просто психопатическое отношение к Западу. Наши западники и патриоты в равной степени невротики. Одни бьются головой о брюссельские камни, испрашивая себе пропуск в Европу, то есть в рай земной, другие видят в Западе исключительно источник зла, и ничего больше. Помню, Валерия Новодворская говорила: «Нато — это солнце, к которому, как подсолнухи, тянутся все страны». А недавно встретил высказывание представителя противоположного лагеря, В. В. Архипова: «В древних и средневековых моделях мира понятие Запада связывалось не только с концом или краем света, смертью, но и инфернальным миром — адом».
Надо ли объяснять, что и тот, и другой тип мироощущения истеричен, основан на крайне перевозбуждённом, нездоровом отношении к Западу. Как же нам научиться спокойному и ровному отношению к Западу? Как выработать критерии, которые позволят взвешенно и хладнокровно определять, что у них там хорошо, а что плохо, что мы можем и должны заимствовать, а что должны решительно отвергать?
Ради обретения этого навыка вернёмся к Достоевскому:
«Всё это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего арийского племени так же дороги, как и сама Россия…».
«Славянофилами или так называемой русской партией сделан был огромный и окончательный, может быть, шаг к примирению с западниками, ибо славянофилы заявили всю законность стремления западников в Европу… и объяснили эту законность чисто русским народным стремлением нашим, совпадаемым с самым духом народным… Так что в конце концов и в итоге, если когда–нибудь будет он подведён, обозначится, что западники ровно столько же послужили русской земле и стремлениям духа её, как и все чисто русские люди, которые искренне любили родную землю и слишком, может быть, ревниво оберегали её доселе от всех увлечений «русских иноземцев»».
Гениально. Достоевский примирил западников и славянофилов, объявив спор между ними недоразумением и объяснив, что западники — тоже патриоты, потому что их любовь к Европе — проявление чисто русских национальных качеств. И ведь что удивительно: представители обеих партий услышали и одобрили Фёдора Михайловича, тогда как в наше время его вероятнее всего прокляли бы и те, и другие. А тогда западники и славянофилы буквально по очереди рыдали на груди у Фёдора Михайловича. Впрочем, стоило насторожиться, обратив внимание на то, что рыдают они на груди у своего примирителя, а не друг у друга. То есть противоречия между ними отнюдь не исчезли, но сглаживанию этих противоречий было положено воистину блестящее начало.
И вот сегодня наши западники и патриоты терзают друг друга с таким остервенением, как будто Достоевский никогда и не жил на свете.
Заостримся же наконец на одном парадоксальном факте с тем, чтобы понять, что в факте этом нет ничего парадоксального. Достоевский — человек до мозга костей православный, всю свою душу отдавший православию, был вместе с тем самозабвенно влюблён в Европу. При этом на убеждениях Достоевского нет даже налёта либерализма, он исповедовал православие в самой строгой его форме. И никаких прокатолических симпатий Фёдор Михайлович никогда не испытывал, даже напротив, в своей критике католицизма он заметно перегибал палку. А Европу любил до головокружения. Он понимал и чувствовал Европу, может быть, куда лучше, чем современные ему европейцы. В чём тут феномен? К этому вопросу мы ещё вернёмся, а пока хотелось бы привести проевропейские высказывания Достоевского.