Святая Русь. Книга 3
Шрифт:
Пимен, прибывший накануне, скоро вызнал, где находится Федор, и, подкупив нескольких оружных фрязинов, устремил на постоялый двор. Федора (он был один) схватили после недолгого сопротивления и поволокли в закрытую фряжскую крепость, где среди складов, разномастных каменных хором, крохотных греческих и армянских церковок и открытых сысподу генуэзских башен высила та самая башня-тюрьма. Давешний фрязин встретил Пимена с его пленником у входа. Страже уже было заплачено, и, не сообщая ничего кафинскому консулу, чего с громким криком требовал Федор, ростовского епископа поволокли в пыточную камеру, где, грубо обнажив, подняли на дыбу. Федор,
— Великий князь тебе этого не простит! — выговорил он наконец, когда Пимен, утомясь, весь обрызганный Федоровой кровью, опустил бич.
— Великий князь умер! — торжествующе, с провизгом выкрикнул Пимен в это нагло-спокойное белое лицо. — Умер, умер, подох!
— Василий тебе этого не простит тоже! — возразил Федор, отводя лицо и глаза от удара бича и сплевывая кровь.
— Огня! — рявкнул Пимен, сунув в горячие угли железные клещи. Фрязин-палач, покачавши головою, вымолвил:
— Ты сторожней, бачка! Убивать не велен!
— Кем, кем «не велен»?! — взъярился Пимен (он сейчас в наплыве безумия мало соображал уже, что делает). — Это мой, мой, слышишь, слуга! Я его ставил, я его и убью!
Схвативши раскаленный прут, он слепо ткнул им в грудь Федора. Сильно запахло паленым мясом, вздулась кровавым рубцом обожженная плоть. Генуэзский кат, сильно сдавивши Пименов локоть, отобрал у него прут, покачав головою, бросил назад, в огонь, повторил:
— Не велен! — И вновь отступил посторонь, бесстрастно взирая на то, как московский кардинал (как их называют русичи — «владык»?), сойдя с ума, избивает своего же епископа.
Пименовы служки метались у него за спиною, пытаясь и не очень смея остановить своего господина.
— Хочешь моей гибели? — шипел Пимен, клацая зубами о медный ковш с водою, услужливо поданный ему служкою. — Дак вот тебе! Не узришь! Сам тебя погублю прежде, червь!
Голова Федора вдруг безвольно упала на грудь. Взревев, Пимен плеснул в лицо своему врагу оставшуюся в ковше воду. Федор медленно поднял измученное лицо, с которого каплями стекали кровь и вода.
— Во Христа нова тебя обращу! — кричал откуда-то издалека Пимен. — Тута, на дыбе, исторгнешь смрадную душу твою!
— Попа… — прошептал Федор. — Исповедаться хочу… — Голова его снова начала падать на грудь.
— Попа тебе? Я сам поп! Исповедую тя и причащу огненным крещением!
— кричал Пимен, сам уже толком не понимая, что говорит.
Слуги взяли его под руки, уговаривали хотя отдохнуть, вкусить трапезы.
— Не снимать! — повелительно бросил Пимен, сдаваясь на уговоры.
Он жрал, не вымывши рук, весь забрызганный чужою кровью. Рвал зубами мясо, жевал вяленую морскую рыбу, пил кислое греческое вино и рыгал. Наевшись, минуту посидев с закрытыми веждами, пошел вновь мучить Федора.
Генуэзский кат тем часом зачерпнул ковшом воды и напоил узника. «Хоть и ихняя печаль, — думал он, — а все же без консула или подесты такого дела решать не мочно! » До подвешенного русича ему было мало заботы, но свою службу он терять не хотел отнюдь и потому как мог умерял Пименовы зверства, не допуская гибели узника. Потому только Федор и оставался еще в живых к приходу Ивана Федорова.
Иван, осклизаясь на каменных ступенях, проник вниз, к самой темнице, и рванул на себя незапертую по оплошности дверь. Епископа Федора он сперва даже не узнал, но все равно все сущее его ужаснуло — и дикий лик Пимена, и орудия пытки в его руке. Федор стонал в беспамятстве, и когда Иван узнал наконец, кто перед ним на дыбе и кого мучает Пимен, сперва побледнел, как мертвец, потом — кровь бросилась в голову — стал кирпично-красен. Ступив с отвращением на кровавый пол, двинулся к Пимену, крепко взял его за предплечья.
— Ждут на корабли тебя, батька! — высказал. — Поветерь! Кормщик гневает! Охолонь! — примолвил, жестко встряхивая владыку за плечи и выбивая из его рук окровавленный бич.
Служки замерли, отступив. Фрязин-кат глядел, прищурясь. Ратники, догнав старшого, тяжко дышали за спиной. В низкие двери заглядывали вооруженные фряги.
— Ну! — рявкнул Иван, пихнув Пимена к двери, и тот, словно завороженный, пошел, втянув в плечи косматую голову, со стиснутым, набрякшим злобой и кровью лицом, раскорякою выставляя ноги, словно только что слез с лошади. Служки торопливо и обрадованно заспешили следом.
Иван кивнул ратному, тот готовно отвязал от железного кольца вервие. Бессильное тело мягко рухнуло на покрытые кровью и калом камни. Ростовского епископа обливали водой, одевали, всовывая в рукава изувеченные вывернутые руки. Фряги молчали, не выпуская оружия. Иван уже решал, что придет драться, когда кто-то, протопотав в узком проходе, промолвил вполголоса нечто сгрудившимся фрягам, и те разом расступились, выпуская Ивана и его ратных, что волочили, почти несли на руках к выходу полуживого ростовского епископа.
На дворе уже трудилась невеликая кучка греков. Явился и лекарь-армянин. Федора уложили на холщовые носилки и понесли. Видимо, фрягам пришел приказ подесты прекратить Пименово самоуправство, и теперь они тщательно изображали, что сами ни при чем и дело створилось без них.
Уверясь, что греки позаботятся о Федоре, и повторив несколько раз толмачу, что избитый русич — русский епископ и духовник великого князя Московского, Иван собрал своих людей и, чувствуя головное кружение от всего, что только что узрел, отправился к берегу. Пакостно было думать, что ему придет сейчас везти Пимена назад на корабль. К счастью, Пимен и сам не пылал желанием ехать с Иваном, предпочтя прежнюю генуэзскую лодью.
Когда Иван уже поднялся на борт паузка и понял, что никто ничего не знает (или не хотят знать?), он почти готов был закричать, оставить корабль и бежать… Куда? К татарам? В разбойники, русские обозы разбивать? Бежать было некуда. Оборотясь к ратным, он процедил сквозь зубы:
— Молчите, мужики!
Те согласно закивали головами, поняли своего старшого без слов.
Дальше было долгое мучительное плавание при противном ветре вдоль крымских берегов, мимо Кафинского лимана и Сурожа, был противный ветер, отбросивший их к Синопу, где отстаивались два дня, были пугающе высокие турецкие горы, с которых сползали, клубясь, подобные дыму облака, была Пандораклия, куда возвращались дважды и где встретили Петрово заговенье. Уже на Рождество Иоанна Предтечи, пересев в гребные генуэзские «сандалии», втянулись они наконец в Босфор, где их настигли породившие всеобщее волнение христиан вести о войне Амурата-царя с сербским крулем Лазарем, а потом и о разгроме сербов на Косовом поле…