Святитель Григорий Богослов. Книга 2. Стихотворения. Письма. Завещание

Святитель Григорий

16. К Евсевию, епископу Кесарийскому (12)

Убеждает его переменить свое расположение к св. Василию, на которого несправедливо он негодовал (365 г.).

Поскольку обращаю слово к человеку, который не любит лжи и проницательней всякого открывает ложь в другом, сколько бы ни была она запутана самыми хитрыми и разнообразными изворотами, к тому же и мне самому (пусть будет это сказано, хотя и нелегко сказать) не нравится хитрость, и по природному моему расположению, и по внушению Писания, то и пишу по этой причине, что у меня на сердце. Снизойди к моему дерзновению; иначе обидишь, лишая меня свободы и принуждая скрывать в себе болезненную скорбь, подобно какому-то гнойному и злокачественному вереду. Как радуюсь, что делаешь мне честь (если и я человек, как сказал некто прежде) и приглашаешь меня на духовные совещания и собрания, – так тяжело для меня оскорбление, какое терпел и доселе терпит от твоего благоговения досточестнейший брат Василий, с самого начала мной избранный и доныне остающийся для меня товарищем жизни, учения и самого высокого любомудрия; и я за такое избрание

нимало не осуждаю себя, потому что скромнее будет сказать так, иначе подумают, что, похваляя его совершенства, хвалю сам себя. Но ты, унижая его и оказывая честь мне, по моему мнению, поступаешь почти так же, как если бы кто одного и того же человека стал одной рукой гладить по голове, а другой бить по щеке или, подломав основание дома, начал расписывать его стены и украшать наружность. Поэтому, если убедишься сколько-нибудь моим словом, то сделаешь по-моему. А я прошу убедиться, потому что это и справедливо. Если обойдешься с ним, как должно, то он будет служить тебе. А мое дело следовать за ним, как тени за телом, потому что я человек малый, расположенный к миру, и не дошел еще до такого жалкого состояния, чтобы, желая в ином быть любомудрым и принадлежать к лучшей стороне, потерять мне из виду то, что в нашем учении самое главное, – именно любовь, особенно любовь к иерею, человеку почтенному, о котором знаю, что он жизнью, словом и правилами превосходнее всех известных мне. И самая скорбь не помрачит во мне истины.

17. К нему же (13)

Оправдывается в смелости предыдущего письма.

Писанное мной не столько оскорбительно, как жаловался ты на мое письмо, сколько духовно, и любомудренно, и справедливо, разве только и это оскорбляет ученейшего Евсевия. Но хотя ты и выше по степени, однако же дай и мне немного свободы и справедливого дерзновения, а потому будь к нам благосклоннее. Если же судишь о моем письме как о письме служителя, обязанного смотреть тебе в глаза, то в этом случае и удары приму, и плакать не буду. Или и это будет поставлено мне в вину? Но скорее всякому другому, нежели твоему благоговению, прилично поступать так, потому что великодушному человеку более свойственно принимать свободные речи от друзей, нежели ласкательства от врагов.

18. К нему же (14)

Изъявляет свою готовность быть у него в Кесарии вместе со св. Василием.

И в других случаях пред твоим благоговением не поступал я низко, – не обвиняй меня в этом, – но, дозволив себе немного свободы и смелости, чтоб сколько-нибудь облегчить и уврачевать скорбь, тотчас покорялся, смирялся и добровольно подчинял себя правилу. Да и мог ли не делать сего, зная тебя и законы Духа? А теперь, хотя бы я был и крайне низок и малодушен, не дозволяют сего и самое время, и эти звери, нападающие на Церковь, а также и твое благородство и мужество, так чисто и искренно ратоборствующее за Церковь. Поэтому, если угодно, придем соединить с тобой свои молитвы, вместе подвизаться, и служить тебе, и, подобно детям, которые поощряют к действию отличного борца, своими провозглашениями воодушевлять тебя в борьбе.

19. К Василию Великому (15)

Извещая о перемене к нему расположений еп. Евсевия, убеждает писать к нему и потом отправиться в Кесарию, причем и сам вызывается быть его спутником.

Вот случай явить благоразумие и терпение, чтобы никто не оказался мужественней нас и чтобы столько трудов и усилий не было уничтожено в короткое время! Для чего и по какому убеждению пишу это? Боголюбивейший наш епископ Евсевий (ибо так уже надобно о нем думать и писать) весьма расположен к примирению и дружбе с нами и смягчается временем, как железо огнем. Думаю, что к тебе придет письмо просительное и пригласительное, о чем и он меня извещал, и уверяют многие из знающих достоверно о его расположениях. Предупредим его или приходом своим, или письмом, лучше же сказать, сперва письмом, а потом приходом, чтобы впоследствии не остаться в стыде, как побежденным, когда можно было самим победить, прекрасно и любомудренно уступив над собой победу, о чем просят нас многие. Итак, послушайся меня и приходи, как по указанной причине, так и ради нынешнего времени, потому что скопище еретиков нападает на Церковь: одни уже явились и производят беспокойства, а другие, как слышно, явятся, и есть опасность, что учение истины может быть извращено, если не подвигнется в скорости дух Веселеила, мудрого архитектона таковых учений и догматов. Если признаешь нужным, чтобы пришел и я быть твоим споспешником и спутником, то не уклонюсь и от этого.

20. К Кесарию брату (22)

Узнав об избавлении его от угрожавшей смерти во время землетрясения, бывшего в Никее, приглашает к себе и убеждает оставить мирскую жизнь (368 г.).

Для людей благомыслящих и страх не безполезен, даже скажу, крайне прекрасен и спасителен. Хотя и не желаем себе, чтобы случилось с нами что-либо страшное, однако же вразумляемся случившимся; потому что душа страждущая близка к Богу, говорит где-то чудноглаголивый Петр, и у всякого избегнувшего опасности сильнее привязанность к Спасителю. Поэтому не станем огорчаться тем, что участвовали в бедствии, а, напротив того, возблагодарим, что избежали бедствия, и не будем пред Богом инаковы во время опасностей, а инаковы после опасностей. Но живем ли на чужой стороне, ведем ли жизнь частную, отправляем ли общественную службу, одного будем желать (об этом должно всегда говорить и не переставать говорить) – будем желать, чтобы последовать Тому, Кем мы спасены и принадлежать к Его достоянию, не много заботясь о том, что малоценно и пресмыкается по земле. И тем, кто будет жить после нас, оставим такое по себе повествование, которое бы много служило к славе нашей, а много и к пользе душевной. Но это и есть урок самый полезный для многих, что опасность лучше безопасности и бедствия предпочтительней благоденствия. Если до страха принадлежали мы миру, то после страха стали уже принадлежать Богу. Но, может быть, кажусь тебе скучным, много раз писав об одном и том же, и слова мои почитаешь ты не советами, но велеречием. Потому о сем довольно; впрочем, обо мне будь уверен, что усердно желаю и всего более молюсь, чтобы нам с тобой быть вместе, устроить нужное к твоему спасению и поговорить о том окончательно; а если бы и не удалось сего, то, как можно скорее встретив тебя здесь, вместе с тобой составить благодарственный праздник.

21. К Софронию ипарху (25)

Испрашивает его благоволения племяннику своему Никовулу.

Золото хотя переделывается и преображается так и иначе, обращаемое в разные украшения, испытывая на себе много искусственных переработок, однако же остается золотом, и не в веществе принимает изменение, а только в наружности. Так полагая, что и твоя правота остается для людей той же, хотя бы ты непрестанно восходил выше и выше, осмеливаюсь представить тебе следующую мою просьбу, не столько боясь твоего сана, сколько имея доверенности к твоим нравам. Будь благоснисходителен к достопочтенному сыну моему Никовулу, который по всему состоит со мной в тесной связи – и по родству, и по близости обращения, и, что еще важнее, по нравам. В чем и сколько нужна ему твоя благоснисходительность? Во всем, в чем только потребуется ему твоя помощь и сколько почтешь сие приличным твоему великому уму. А я воздам тебе за сие наилучшим из всего, что имею. Имею же дар слова и возможность стать провозвестником твоей добродетели, если и не по мере твоего достоинства, то по мере своих сил.

22. К нему же (28)

Ходатайствует за Амфилохия, подпадшего обвинению за то, что принял на себя защищение одного негодного человека, обманутый его дружбой.

Как золото и драгоценные камни узнаем по одному виду, так надлежало бы, чтобы добрые и худые могли быть распознаваемы тотчас и без продолжительного испытания. Тогда немного понадобилось бы слов мне, который к твоему великодушию обращаюсь с просьбой о дражайшем сыне нашем Амфилохии. Скорее могу надеяться чегонибудь невероятного и необыкновенного, нежели подумать, что он ради денег сделает или помыслит что-нибудь неблагородное. Столько все, по общему согласию, приписывают ему правоты и благоразумия, превышающего даже его возраст! Но что же делать? Ничто не избегает зависти, когда осмеяние коснулось и сего человека, подпадшего обвинениям по простоте, а не по испорченности нравов. Но ты не потерпи равнодушно видеть, как мучат его клеветами; прошу тебя о сем ради твоей священной и великой души; почти отечество, помоги добродетели, уважь меня, славившегося тобой и тобой славимого, и замени этому человеку всех, присовокупив к своему могуществу и изволение; потому что, сколько знаю, все уступает твоей добродетели.

23. К Кесарию (29)

Ходатайствует за Амфилохия по тому же делу.

Не дивись сему, если просимое нами важно, потому что и просим у человека важного, а прошение должно соразмерять с тем, кого просишь. Ибо равно неприлично, как малого просить о великом, так великого просить о малом: одно неуместно, другое мелочно. Сам своей рукой привожу к тебе честнейшего сына нашего Амфилохия, человека весьма известного своей правотой, даже более, нежели как следовало бы ожидать от его возраста; почему и я сам, старец, иерей и друг твой, желал бы, чтоб и о мне разумели так же. Если же он, уловленный дружбой другого, не предусмотрел клеветы, удивительно ли это? Поскольку он сам не лукав, то и не подозревал лукавства, думая о себе, что ему надобно более заботиться об исправности слова, нежели нрава; на этом основании вступил в сотрудничество. Что же в этом худого для людей благомыслящих? Поэтому порока не ставь выше добродетели; не бесчести моей седины, а, напротив того, уважь мое свидетельство; и человеколюбие свое положи в основание моим благословениям, имеющим, может быть, некоторую силу у Бога, Которому предстою.

24. К Фемистию (31)

Просит его, как царя красноречия, вступиться за Амфилохия.

В опасности красноречие, и твое теперь время, если ты у нас царь красноречия. К тому же Амфилохий мой – друг тебе по отцу, а, прибавлю еще, это такой человек, что не делает стыда ни отеческому роду, ни нашей дружбе, если только я не плохой судья в подобных вещах. Важнее же всего для любомудрого, каков особенно ты, что он впутан в дела, не сделав ничего худого. И хотя все это само по себе очень легко, однако же для меня всего тяжелее показаться невнимательным к делу. Поэтому делаю все, что только могу; а могу просить тех, кто имеет возможность сделать добро; потому что в положении, в каком теперь нахожусь, ничто иное для меня и не возможно. А ты оправдай слово твоего Платона, который сказал, что в городах не прежде прекратится зло, но разве когда могущество сойдется с любомудрием. У тебя есть и то и другое. Подай руку нуждающемуся, и присоветовав ему, что следует, и оказав помощь. Нет для тебя лучшего случая к любомудрию, как теперь вступить в подвиг за правду; а сверх того сделаешь этим добро и мне, твоему хвалителю.

25. К Амфилохию (47)

Просит из Озизалы прислать зелени для угощения св. Василия.

Не просили мы у тебя хлебов, как не просили воды у жителей Остракины. А если у обитателя Озизалы попросим зелени, которой у вас изобилие и в которой у нас большой недостаток, то это не удивительно и не вне обычая. Поэтому соблаговоли послать к нам зелени побольше и получше или сколько можешь, потому что нищим и малое велико. А поскольку угощаем у себя и великого Василия, то остерегись, чтобы тебе, испытав уже любомудрие Василия сытого, не испытать голодного и негодующего.