Святитель Григорий Богослов. Книга 2. Стихотворения. Письма. Завещание

Святитель Григорий

57. К ней же (237) [275]

Просит прислать вина для строителей церковной ограды.

В минувшем году была на родине сильная стужа и на виноградных лозах побила усики, которые уже разветвились к образованию из себя гроздьев; оставшись же бесплодными, и наши чаши сделали они безвлажными и пересохшими. Но что заставило меня так жалобно тебе описывать бесплодие растений? Чтобы сама ты, по слову Соломонову, стала для нас виноградом зреющим (Песн. 2:13) и ветвью плодовитой, которая не гроздьями украшена, но излила уже для жаждущих влагу из гроздьев. Кто же эти жаждущие? Строители церковной ограды. Не имея возможности напоить их горным напитком, прибегаю к твоей многогроздной деснице, чтобы ты приказала своим источникам излиться на нас рекою. Сделав это вскоре, оживишь у многих пересохшие уста, а прежде всего, как нельзя больше, обрадуешь меня, который аттически выпрашиваю себе на бедность.

275

Письма сего нет в Биллиевом издании творений св. Григория Богослова; помещено же оно в Гарньеровом издании творений св. Василия Великого и в ряду нисем последнего есть 321-е.

58. К Василию (41)

Пересказывает, как один из монашествующих в каком-то собрании, где был и св. Григорий, укорял св. Василия и его самого, одного будто бы в нездравом учении о Святом Духе, а другого в робости, и как сам св. Григорий старался, впрочем безуспешно, оправдать св. Василия (371 г.).

Вождем жизни, учителем догматов

и всем, что ни сказал бы кто прекрасного, почитал я тебя издавна, и теперь почитаю; и если есть другой хвалитель твоих совершенств, то, без сомнения, он станет или рядом со мной, или позади меня. Так привержен я к твоему благоговению и так начисто весь твой! И это не удивительно. Ибо с кем дольше общаешься, от того больше видишь опыта; а где больше опыта, там и свидетельство совершеннее. Ежели есть мне что полезное в жизни, так это твоя дружба и общение с тобой. Так я думаю об этом, и желал бы всегда так думать. А что теперь пишу, пишу не по доброй воле, однако же напишу это. И ты не прогневайся на меня; или сам я буду крайне огорчен, если не поверишь мне, что говорю и пишу это из благорасположения к тебе. Многие порицают нас, называя некрепкими в вере, именно же все те, которые думают, что у меня с тобой все общее, что и прекрасно они делают. И одни из них обвиняют явно в нечестии, а другие в робости: в нечестии – уверенные, что говорим нездраво, а в робости – приписывающие нам уклончивость. Но какая нужда повторять речи других? Поэтому перескажу тебе, что случилось недавно. Был пир, и на пиру было немало людей знатных и к нам благорасположенных, а в числе них находился некто из носящих имя и образ благочестия. Пированье еще не начиналось; слово зашло о нас, которые, как это обыкновенно случается на пирах, вместо всякого другого занятия в перерывах становимся предметом общего обсуждения. Все дивятся твоим совершенствам, присовокупляют к тебе и меня, как упражняющегося в равном с тобой любомудрии, говорят о нашей дружбе, об Афинах, о нашем единодушии и единомыслии во всем; но этот любомудренный муж находит это оскорбительным и, с большой решительностью вскричав, говорит: «Что же это, государи мои, так много вы лжете и льстите? Пусть похвалены они будут за другое, если угодно; в том не спорю; но не согласен в важнейшем: за православие напрасно хвалят Василия, напрасно и Григория: один изменяет вере тем, что говорит, а другой тем, что терпит это». – «Откуда у тебя это, пустой человек, новый Дафан и Авирон [276] по высокоумию? – сказал я. – Откуда пришел к нам с таким правом учительства? И как смеешь сам себя делать судьей в таких предметах?» – «Я теперь, – говорил он, – с собора, который был у мученика Евпсихия [277] ; и он свидетель, что это действительно так. Там слышал я, как великий Василий богословствовал: об Отце и Сыне превосходно и весьма совершенно и как не легко было бы сказать всякому другому; а в учении о Духе уклонился от прямого пути». И к этому присовокупил он одно подобие, сравнив тебя с реками, которые обходят мимо камни и вырывают песок. «А ты вот, чудный, – сказал он, смотря на меня, – очень уже ясно богословствуешь о Духе (и при этом напомнил он одно мое выражение, когда, богословствуя при многолюдном собрании, потом заключил я речь о Духе этими часто повторяемыми словами: доколе нам скрывать светильник под спудом (Мф. 5:15)? [278] ); но он не ясно высказывает мысль, как бы набрасывает тень на учение, не осмеливается выговорить истину, накидывая нам в уши выражений, приличных более человеку изворотливому, нежели благочестивому, и прикрывая двоедушие силой слова». – «Это потому, говорил я, что я стою не на виду, многим неизвестен; иные почти и не знают, что мной бывает сказано и даже говорю ли я, поэтому и любомудрствую безопасно. О нем же много речей, как о человеке, который известен и сам по себе, и по Церкви. Все сказанное им переходит в общую известность. Около него жестокая битва; еретики стараются ловить каждое голое высказывание из уст самого Василия, чтобы после того, как все уже вокруг захвачено, и этот муж, единственная почти оставшаяся у нас искра истины и жизненная сила, мог быть изгнан из Церкви, а зло укоренилось в городе и из этой церкви, словно бы из какой-то засады, разливалось по всей вселенной. Поэтому нам лучше быть бережливыми на истину, уступив несколько времени, которое омрачило нас, подобно облаку, нежели ясной проповедью привести истину в упадок. Ибо о том, что Дух есть Бог, нет нам вреда знать и из других высказываний, приводящих к тому же заключению; потому что истина заключается не столько в звуке, сколько в мысли. Но Церкви [будет нанесен] великий урон, если с одним человеком изгнана будет истина. Такой бережливости не одобрили присутствовавшие, называя ее неблаговременной и даже насмешкой над ними; кричали же на нас, что ограждаем более робость свою, нежели учение Церкви. Ибо гораздо лучше, стоя за истину, охранять свое, нежели такой бережливостью и свое приводить в бессилие, и чужого не принимать». Но пересказывать теперь все в подробности, что говорил и что слышал я и как сверх меры и собственного своего обыкновения изъявлял свое негодование противоречившим, было бы долго, а может быть, и не нужно. Конец же слову тот, что при этом я с ними расстался. Но ты, божественная и священная глава, научи меня, до чего нам должно простираться в богословии о Духе, какие употреблять выражения и до чего доходить в своей бережливости, чтобы все это иметь в готовности для противников. Ибо если бы я, который лучше всех знаю тебя и твои мысли и неоднократно сам удостоверял и был удостоверен в этом, потребовал теперь объяснения на сие сам для себя, то был бы самым невежественным и жалким человеком.

276

Восставшие против власти Моисея (Чис. 16:1-32). – Ред.

277

Каппадокийский мученик. Память 7 сентября. – Ред.

278

См.: Святитель Григорий Богослов, Архиепископ Константинопольский.Творения: В 2 т. – М.: Сибирская Благозвонница, 2007. (Полное собрание творений святых отцов Церкви и церковных писателей в русском переводе). – Т. 1. – Слово 12, ст. 6. – С. 172.

59. К нему же (42)

Оправдывается пред св. Василием, который оскорбился предыдущим письмом его.

Иной, поумнее меня, мог бы подозревать это, а я, человек крайне простой и пустой, не боялся сего, когда писал к тебе. Оскорбило тебя письмо мое, но утверждаю, что оскорбило не по делу, не справедливо, а, напротив того, весьма напрасно. Правда, что ты не изъявил своей скорби, но (в чем поступил умно) скрыл ее, как бы некоторой личиной, покрыв стыдом лицо печали. А я, если сделал это с хитростью и злонамеренно, потерплю вред не столько от твоей скорби, сколько от истины; если же поступил просто, по обычному благорасположению, то буду винить грехи свои, а не твое расположение, разве скажу только, что лучше было бы поправить это, чем гневаться на советников. Поэтому, что тебе делать, сам ты увидишь, будучи в состоянии подать в этом совет и другим. А я со своей стороны готов, если даст Бог, и быть у тебя, и подвизаться с тобой, и помогать тебе по мере сил. Ибо под твоим руководством и с тобой кто будет не в силах и кто не отважится говорить и подвизаться за истину?

60. К нему же (40)

Препятствием к свиданию со св. Василием поставляет болезнь своей матери и просит молитв Василиевых о ее выздоровлении.

Исполнить твой приказ частью зависит от меня, а частью, и еще, думаю, большей, от твоего благоговения. От меня – желание и усердие, потому что и в другое время никогда не уклонялся я от свидания с тобой, а, напротив того, всегда домогался этого, теперь же еще больше сего желаю. От твоего же преподобия зависит привести в порядок мои дела. Ибо неотлучно сижу при одре государыни матери, которая, много уже тому времени, страждет недугом. И если можно мне будет оставить ее вне опасности, будь уверен, не лишу себя твоего лицезрения. Помогай только своими молитвами ей выздороветь, а мне совершить путь.

61. К Аерию и Алипию (53)

Убеждает их выполнить завет матери, которая часть своего имения завещала Назианзской церкви.

Справедливо и свято, чтобы истинно любящие детей приносили в дар Богу, от Которого и мы сами, и все наше, как начатки и гумна, и точила, и самих детей, так и новые наследства, чтобы часть, принесенная усердно в дар, привела в безопасность и остальное. Поэтому не допустите, чтобы милость ваша дошла к нам уже после всех, но прежде всех будьте усердны к Богу, а чрез Него и ко всем и, отринув мирские законы, поработитесь нашим законам, плодонося от себя усердие. Ибо, хотя приносится оставленное другими, но усердие примем от вас, и Бог во много крат больше того, что дадите теперь, воздаст вам не только в этой временной и преходящей жизни, но и в вечной и постоянной, которую одну иметь в виду и к которой устремлять все свои надежды – безопасное дело. Поскольку и Бог таков же будет к вам, каковы сами вы будете к бедным, то без мелочных расчетов и скупости, но со всей щедростью и с усердием исполните волю умершей. Представляя себе, что она с вами и видит дела ваши, успокойте ее своей щедростью, чтобы получить вам от нее не одно имение, но и материнское благословение, утверждающее дома детей. Размыслив, что, по написанному, лучше малая доля с правдой, нежели огромная со скупостью (Сир. 14:3) – только бы не сказать чего обидного – и что многие не препятствовали целые дома приносить в дар Церкви, а иные и от себя жертвовали всем имуществом, и совершили этот прекрасный обмен – стали нищими ради тамошнего богатства, – не скудно сейте, чтобы богато пожать (2 Кор. 9:6), но доброе это наследство принесите в дар и себе самим, и тем, кого наиболее любите, ничего не убавляя из написанного в завещании, но с удовольствием и со светлым лицом отдавая или, лучше сказать, возвращая все Богу, как Его собственное, и стяжавая себе то одно, что может быть издержано для ваших душ. Ибо к чему собирать для разбойников и татей, для превратностей времени, которое от одного к другому передает и перекидывает непостоянное богатство, а не влагать своего имения в безопасные сокровищницы, не доступные злоумышляющим? В другом и для других показывайте свою бережливость (ибо мне желательно, чтобы вы при доброте своей были и могущественны), а для нас подвизайтесь подвигом добрым, то есть пусть один препобеждает другого благоговением и благословениями, какие Бог дает благопризнательным. Итак, уверьте нас, что вы искренние христиане. Лучше же сказать, положив прекрасное, столько благочестивое и праведное начало, согласно сочетайте с ним и все прочее, чтобы и вы друг о друге, и мы о вас возвеселились, как по другим причинам, так и по тому, что благопризнательностью в этом показали вы добрый пример всей Церкви.

62. К Амфилохию (46)

Не одобряет какого-то армянина, выхваляемого св. Амфилохием.

Приказ твоей правоты нимало не варварский, а эллинский, лучше же сказать, христианский. Но армянин, которым так много хвалишься, совершенный варвар и далек от нашего соревнования.

63. К Амфилохию (55)

Сего Амфилохия, опечаленного разлукой с сыном Амфилохием же, который поставлен в епископа Иконийского, извещает о кончине своего родителя (374 г.).

Ты скорбишь? А я, конечно, радуюсь! Ты проливаешь слезы? А я, как видишь, праздную и величаюсь настоящими обстоятельствами! Тебя печалит, что похищен у тебя сын и удостоен почести за добродетель; для тебя несносно, что его не будет при тебе, что не станет ухаживать за тобой в старости и по обычаю услуживать, в чем должно? А мне не горько, что отец пошел от меня в последний путь, с которого уже не возвратится ко мне, и я не увижу его более! После этого нимало не жалуюсь, не требую должного утешения, зная, что собственные свои несчастья не дают времени позаботиться о чужих; а нет человека столько дружелюбного и любомудрого, чтобы был выше страданий и стал утешать другого, когда сам имеет нужду в утешении. Но ты присовокупляешь удар к удару, обвиняя нас, как слышу, и думая, что не порадели о твоем сыне и о нашем брате или (что всего тяжелее) изменили ему, и даже не сознаем той потери, какую понесли все, друзья и родные, особенно же ты, который больше всех полагал в нем надежду жизни, видел в нем единственную опору, единственного доброго советника, единственного сообщника в благочестии. На чем же основываешь такие свои догадки? Если на прежнем, то припомни, что, встревоженный слухом, с намерением приходил я к вам и готов был сообщить свое мнение, когда еще было время об этом посоветоваться; но ты говорил со мной обо всем, кроме этого, не знаю, по причине ли той же скорби или с другой какой целью. Если же заключаешь по последнему, то мне не дозволили увидеться с тобой в другой раз более всего моя скорбь, должная честь отцу и погребение, чему я не мог предпочесть ничего другого, особенно же когда скорбь была так свежа, что любомудрствовать безвременно и выше человеческой природы было бы не только не благочестиво, но и в других отношениях неблагопристойно. Наконец подумал я, что дело само меня предупредило, получив уже свой конец, как угодно сие было Правителю наших дел. И об этом сем довольно. А теперь умерь свое огорчение, как я сам себя уверяю, самое неразумное. Если же представляется тебе еще что-нибудь, сообщи мне, чтобы тебе не огорчать и меня отчасти, и себя самого и чтобы не потерпеть чего-либо такого, что очень недостойно твоего благородства, вместо других обвиняя меня, который ничем тебя не обидел, но, если надобно сказать правду, такое же испытал принуждение от общих наших друзей, которых почитал ты единственными своими благодетелями.

64. К Евсевию, епископу Самосатскому (59)

Просит молитв этого епископа, который императором Валентом был сослан в заточение во Фракию и с которым св. Григорий по болезни своей не мог видеться во время проезда его чрез Каппадокию (374 г.).

Когда твое богочестие проезжал чрез наше отечество, не мог я выглянуть из горницы, находясь в высшей степени болезни. Но не столько огорчала меня болезнь, приводившая в страх смертный, сколько то, что лишился твоей священной и доброй беседы. Такое имею желание видеть твое почтенное лицо, какое свойственно человеку, которому нужно уврачевание душевных ран и который надеется получить его от твоего совершенства. Но если следствием моих грехов было то, что не мог я иметь свидания с тобой в то время, то ныне по твоей доброте возможно мне некоторое утешение в горести. Ибо, если удостоишь и о мне творить поминовение в твоих доступных к Богу молитвах, то сие будет для меня напутствием ко всякому благословению Божию, как в сей моей жизни, так и в будущем веке. To самое, что такой муж, столько подвизавшийся за веру евангельскую, претерпевший столько гонений и терпением в скорбях уготовавший себе такое дерзновение пред правосудным Богом, удостаивает быть и моим предстателем в молитвах, это самое, как уверен я, имеет такую же для меня силу, как и предстательство кого-нибудь из святых мучеников. Посему молю непрестанно поминать твоего Григория тем, чем сам желаю соделаться достойным твоего памятования.

65. К нему же (60)

Хвалит Евпраксия, который вызвался прислуживать Евсевию, ублажает самого Евсевия, как страдальца за Церковь Христову, и, благодаря за известие о себе, просит извещать впредь.

Всем для нас драгоценный, один из искренних друзей, достопочтеннейший брат наш Евпраксий оказался еще более драгоценным и искренним по своему расположению к тебе. Он и теперь с таким усердием устремился служить тебе, как многожаждущий елень (скажу словами Давида) утоляет нестерпимую жажду в приятном и чистом источнике (Пс. 41:2). За терпение скорбей и ради нас соблаговоли стать для него сим питием. Блажен, кто удостаивается быть близ тебя. А еще блаженнее, кто страданиями за Христа и подвигами за истину приобретает себе подобный венец, какого сподобились не многие из боящихся Бога. Ибо ты показал в себе добродетель, которая была не без испытаний: не только во время хорошей погоды плыл прямо и управлял душами других, но просиял и среди тяжких искушений, став выше гонителей тем, что мужественно оставил родину. У других есть отечественная земля, а у нас – горний град; другим, может быть, стал принадлежать наш престол, а у нас – Христос. Какое приобретение! Что нами оставлено, и что получено! Проидохом сквозе огнь и воду,а я уверен, что внидем и в покой(Пс. 65:11), потому что Бог не до конца оставит нас и не вознерадит о гонимом правом учении, но по множеству болезней наших возвеселят нас утешения Его. Сему верим и о сем молимся. А тебя прошу молиться и о нашем смирении. И если когда выпадет время, не обленись благословить меня своим писанием и придать мне благодушия известием о себе, чего удостоил теперь.

66. К нему же (61)

Благодарит за письмо и просит не забывать о нем.

Меня радует, что и пишешь ко мне, и помнишь обо мне, а что и сего важнее, благословляешь меня в своих письмах. Желал бы я (чего и заслуживают твои страдания, твой подвиг за Христа и для Христа) удостоиться того, чтобы быть у тебя, облобызать твое богочестие и в твоих страданиях найти для себя образец терпения. Но поскольку я недостоин этого, меня беспокоят многие скорби и недосуги, то исполняю второе, то есть приветствую твое совершенство и прошу не ставить себе в труд памятование обо мне. Ибо не только полезно для меня удостаиваться твоих писаний, но даже послужит в похвалу и украшение перед многими, что обращает на меня внимание муж столь высокий добродетелью, имеющий такой доступ к Богу, что и словом и примером может и других приводить к Богу.