Святочные рассказы

Болотина Дарья Ивановна

– Тебя мучили – и я полюбила тебя!.. Тебя бросили – и я взяла тебя… Там – ты был один, здесь – вот семья твоя… Вот твой брат, а я твоя мать! Приди ко мне, измученный! Отдохни здесь, униженный!…

И чудные, божественные руки берут Федьку, и чудные, божественные уста целуют его грязное, все покрытое синяками и шрамами личико…

И плачет, опять плачет глупый Федька, но на этот раз счастливыми слезами…

Сквозь бесконечность падают эти слезы тяжелыми, черными снами на землю, к злым и бездушным; ясными, сладкими видениями слетают к усталым страдальцам и, словно пчелы, роятся над их изголовьями… И вздрагивают во сне мучители и палачи, и когда

тело их спит – ядовитое сознание своей мерзости и злобы, точно змея, вползает в их сердце… Улыбаются дивным видениям измученные дети, радостно улыбаются и, прислушиваясь к ласковому шепоту светлых призраков, забывают свои страдания…

Только одна несчастная мать, бросившая своего ребенка, носится теперь по туманным, мглистым улицам спящего города, и в вое метели резко слышатся ее отчаянные крики… Федька и на нее бы капнул своею целительною слезою, но он ее не знает и никогда не знал… Он пошел от двух теток, у него не было матери…

Детский праздник кончился… Елка потухла, игрушки были розданы, причем баран достался на долю маленькому Макиавелли в красном платьице и красных бантиках. Крошечному мальчугану не пришлось разлучать пляшущего джиг араба с его шарманкой, потому что и тот, и другая достались ему в бесспорное обладание… Спящая царевна так и не узнала, сколько часов, потому что ее завернули в бумагу и передали розовой девочке, оставшейся недовольною этим подарком. Еще бы! Разве она маленькая? Ей уж десять лет, и она мечтала о гусаре, сидевшем на коне с палашом на боку!.. К сожалению, гусар достался той, которая не в состоянии была оценить его красоты и мундира. Его прямо за голову забрала и тащит ногами по полу крошечная букашка, похожая, со своим хохолком на голове, на попугая… Розовая девочка предложила ей в обмен спящую царевну; но «попугай», воображая, что у него хотят отнять гусара, так впился ему пальцами в лицо, что бедному красавцу, верно, стало очень больно. Где-то, в куче детей, все еще жаловался паяц всеми своими бубенчиками на страшную грудную боль!..

Стали разъезжаться…

Вышла одна мать с закутанным ребенком на улицу… Вышла и остановилась, и хочется ей крикнуть, да точно в груди силы нет.

– Господи! – только и могла проговорить она. – Вот ужас-то!

У уличной тумбы, почти засыпанной мягким белым снегом, сидел замерзший мальчик; снег опушил ему веки и искрился на его лице, спокойном, точно улыбающемся… Руки мальчика крепко вцепились в шерсть свернувшейся у его ног собачонки, которая только повиливала хвостом, глядя на испуганные лица окружавших ее людей…

– Господи! Да что же это! – повторяли хором остальные, глядя на бездыханного Федьку…

Мертвый мальчик до конца исполнил свое назначение. Когда дворник укладывал на извозчика его комочком свернувшееся и окостеневшее тельце, мать, желая запечатлеть в душе своих девочек правила нравственности, произнесла, указывая на глупого Федьку:

– Видите, детки, до чего доводит леность, праздность и непослушание!

В. Немирович-Данченко

Щеглы

I. Как Вася попал в приют

Тусклая, убогая лампа, всегда с полуночи страдавшая худосочием, казалось, делала последние усилия, чтобы вспыхнуть ярким пламенем и осветить темные углы большой желтой комнаты с облупившимися стенами и маленькими окошками, сквозь которые во все свои тысячи глаз пристально глядела ночь на тщетные старания жалкого огонька. Нагоравший фитиль только дымился, все больше и больше коптя и без того черное уже стекло, в резервуаре не было керосину, – и маленький худой мальчик, лежа на одной из кроватей этой комнаты, не отводил глаз от тусклого умирающего пламени, точно особенно интересовался – когда оно, сделав последнее усилие, испустит дух, окончательно погрузив в тяжелый мрак и этот потрескавшийся потолок, и эти изорванные, длинными языками висевшие вниз обои, и этот грязный пол, на толстом слое пыли которого можно было еще рассмотреть следы многих, еще вечером бегавших здесь, ног. Но огонек, очевидно, еще долго намерен был переживать свою агонию, он курился, чадил немилосердно, и теперь едва можно было рассмотреть сквозь копоть стекла его воспаленный, больной взгляд…

– Вася… а Вася… Ты спишь?.. – послышалось рядом с пристально наблюдавшим за лампою мальчиком. Тот обернулся.

– Нет… не сплю… А что?… Я сон видел сейчас такой… хороший сон… Оттого и проснулся.

– Расскажи!.. – И еще более худенький ребенок приподнялся на кровати и, опираясь на свою тощую руку, так и впился в своего товарища.

– Мать видел… Она вот из того угла подошла ко мне, посмотрела на меня… Вон из того самого угла… Видишь…

Указываемый угол совсем уже погрузился в мрак. Рядом стоявшие детские кроватки тоже нельзя было рассмотреть, они терялись в темноте. Лампа, окутавшаяся вся траурным флером, очевидно переживала последние свои мгновения… Тем не менее второй мальчик упорно оглядывался, точно и ему хотелось рассмотреть Васину мать, точно и к нему она должна была прийти оттуда.

– Вася… а Вася… Ты спишь?.. – послышалось рядом с пристально наблюдавшим за лампою мальчиком… – Я сон видел сейчас такой… хороший сон… Оттого и проснулся.

– Оттуда – говоришь?

– Из того вон угла… Сначала стояла все там… Я позвал ее, она и подошла.

– Она всегда там стоит?

– Всегда… Как лампа гаснуть начнет, она сейчас приходит. И опять, Сеня, одета как хорошо…

– Хорошо? – с живостью переспросил мальчик.

– В голубое… и в красное… И желтого было немного. А в ушах серьги.

– Говорила что?

– Нет, только смотрела… Точно она жалеет меня. Она всегда жалела меня, очень жалела… Бывало, плачет все: «Что ты без меня делать станешь?..» В больнице как помирала – плакала… Все целовала меня и плакала.

Сеня слушал с какою-то жадностью.

– Целовала – говоришь?

– Да… Обнимет за шею и целует.

– Как это они целуют?.. Хорошо это, Вася?

– Хорошо… Мать всегда целует. Что кошка – помнишь, прошлою зимою Машка внизу, у сторожа окотилась и все их, котяток-то слепеньких, лизала… все лизала. Ну и мать тоже… всякая… Это уже так следует.

– Я не знаю… Меня, Вася, никто не целовал… никогда! Арапка, правда, всегда языком нос… Только от нее мокро, ничего хорошего нет. Матки-то у меня не было. Меня, Вася, ведь на улице нашли…

– Ну?

– Верно. Видят, ребенок лежит – пымали. Ну сейчас – откуда, кто?.. А я еще махонький был, ничего не знал. Давай через полицу матку искать – не нашли. Так в приюте и определили, до возрасту значит, а потом к сапожнику в ученье…

– Сапожники бьют.

– Детей, Вася, везде бьют, – резонно сообщил Сеня. – Учат: потому, говорят, если не бить – нельзя…

Конец ознакомительного фрагмента.