Святополк Окаянный

Мосияш Сергей Павлович

— Вышата, а ты что ж молчишь? — обратился князь к тысяцкому.

— А что говорить-то, Ярослав Владимирович, убавка была бы очень даже нам кстати. Но ведь лбом стену-то не прошибешь.

— Отчего? — усмехнулся князь. — Ежели лоб железный, а стена трухлявая, можно и прошибить.

Переглядывались вятшие, никак не понимая, куда клонит князь, чего ему от них надобно. Почему посаднику, сроднику своему, н рта раскрыть не дает? Все понимали, что убавка была бы весьма полезна Новгороду, но ведь испокон об этом и речи не могло быть. А ну как князь проверяет,

кто чем дышит. Угоняю что? Он уж не при должности, не сегодня-завтра к праотцам отправится, ему бояться нечего.

Потому все выступавшие осторожничали: убавка, мол, это хорошо, но как еще на это великий князь поглядит. При упоминании о Владимире Ярослав кривил рот в загадочной усмешке, то ли боязнь свою скрывая, то ли, наоборот, хорохорясь. Поди угадай.

Наконец, когда почти все высказались, заговорил сам Ярослав:

— Ну что ж, новгородцы, я рад, что дума и забота у нас общая. Спасибо вам за советы, я и буду им следовать.

На том и распустив вече, так и не сказав, какому же совету следовать будет, эвон их сколько было-то, что ни голова, то свой совет. Велел князь только посаднику задержаться.

Когда они остались вдвоем — князь и посадник, Ярослав молвил:

— Ну вот теперь говори, Константин.

— Коня за хвост не имают, — проворчал посадник. — Я на вече хотел говорить. Почему не велел?

— Ну, во-первых, я знал, что ты хотел сказать. А во-вторых, надо меньших сначала послушать. Ты б выступил, они б все за тобой, как бараны, кинулись. Ты заметил, ведь я своей воли тоже не высказал.

— Да, твоя-то воля разве что дураку не видна.

— Ой ли?

— Чего «ой ли»? Думаешь, не видно было, как ты этому старому пердуну головой-то кивал этак осторожненько?

— А что? Он дельные мысли высказывал.

— А знаешь, что будет, ежели мы Киеву выход не вышлем?

— Что?

— Рать. Хочешь с родным отцом мечи скрестить?

— Бог с тобой, Константин. Не хочу я этого. Но и отправлять две трети в Киев не намерен.

— Но ведь ты, Ярослав Владимирович, должен понимать — докуда платится дань, дотуда и земля считается частью Руси. Вспомни вон радимичей, отказались платить, что с ними сделали?

— Примучили.

— Верно. Волчий Хвост так хвоста накрутил, что им и доси икается. Ты этого нам хочешь?

— Но ты не равняй радимичей с новгородцами.

— Я не равняю, князь, но остерегаю тебя от шага необдуманного. Отказом от дани ты кинешь нож меж отцом и сыном, меж Киевом и Новгородом. Мне твой отец — брат сродный, и я против него меч никогда не обнажу. Слышишь? Никогда.

— Полноте, Добрынич, я ж тоже князю Владимиру, чай, не чуженин. Разберемся.

Ярослав сам проводил посадника-сродника до дверей, успокоил, мол, подумаем. Но когда закрылась за ним дверь и затихли шаги на лестнице, молвил с угрозой:

— Ты у меня допрыгаешься, угодник киевский.

Утром, вызвав к себе Вячку, Ярослав спросил, супя брови:

— Был вчера на малом вече?

— Был. Разве меня не видел, князь?

— Слыхал, что решили?

— Слыхал, Ярослав Владимирович.

— Что?

— Убавку сделать.

— Вот и сделаем, как народ хочет. Ныне выход не отсылай.

— Как? Совсем?

— Совсем. Ни единой гривны. Слышь, Вячко, ни единой.

— Еще б не слышать, — раскраснелся довольный казначей. — Ох, Ярослав Владимирович!

— Что «ох»-то?

— Да здорово, говорю, получается. Теперь хошь прижиматься не будем.

— Будем, Вячко, будем. Надо церкви новые ставить. Народ окрестили, а молиться где? Волхвы вон на Торге опять людей мутят. Одному днесь язык велел вырвать, так ныне вместо него три объявилось.

Удар в спину

Годы в старости летят быстро, мелькают стрижами острокрылыми, опадают листьями порыжелыми, и вместе с ними исчезают те, кого знал и любил ты, кто любил тебя. Ушел из жизни Добрыня Никитич — самый близкий и дорогой для Владимира человек, вскормивший, вынянчивший его когда-то. Как на грех, занемог сам великий князь и не смог поехать и проводить в последний путь своего кормильца и пестуна.

Все меньше вокруг тебя старых слуг твоих, к которым привык смолоду. И уж спокойно начинаешь заботиться об уходе своем.

Владимир призвал каменотесов и велел готовить для себя гроб мраморный, И даже как-то зашел к ним в мастерскую, огладил рукой не оконченный еще гроб, молвил негромко:

— Отдохну здесь.

И более не появлялся там. И даже когда пришли мастера сдавать работу, рассчитался с ними князь, но пойти посмотреть, как сделали, отказался.

— Верю, что добротно сладили. Спасибо.

Митрополит, узнав об этих приготовлениях, пришел к князю с укором:

— Грех ведь это, сын мой, смерть свою звать. Зачем торопишь ее?

— Я не тороплю, отец святой, сама заглядывает в очи.

— Оттого и заглядывает, что зовешь. Отринь от себя всякую мысль о ней. Живи, как Бог велит, Владимир Святославич. Не суетись.

— Хорошо, отец святой. Прости меня, грешного.

— Бог простит.

Благословив князя, митрополит ушел. Согласившись со святым отцом внешне, Владимир все же испытывал какое-то непонятное беспокойство. А оно началось с того, что осенью не пришла дань новгородская — две тысячи гривен. Прождав до снега, Владимир послал гонца к Ярославу напомнить о долге новгородском. Гонец уехал и как в воду канул. «Неужто на зверя натакался?» — думал Владимир и собрался уж посылать второго.

Но тут воротилась пропащая душа.

— Пошто так долго ездил? — спросил князь гонца.

— В порубе сидел. — отвечал тот.

— Где? За что?

— В Новгороде, князь, в Новгороде. Ярослав Владимирович, прочтя грамоту твою, велел меня в поруб упрятать. А за что — не сказал.

— Т-так, — побледнел Владимир. — Т-так. Это что-то навое — великокняжеского гонца в поруб прятать. Ну, а отпустив тебя, он ответ прислал?

— Да. Вот грамота, Владимир Святославич. — Гонец вынул из-за пазухи свернутый трубочкой пергамент и с поклоном подал князю.