Святослав Хоробре: Иду на Вы!
Шрифт:
В 938 году у Константина и Елены Лакапиной родился сын, в честь деда названный Романом. Польщенный старый моряк объявил маленького тезку наследником и передвинул его отца с четвертого места в перечнях соправителей на второе. Не иначе, отношения в некогда дружной семье бывшего адмирала основательно разъело пурпуром.
И новое решение главы семьи отнюдь эти отношения не укрепило, наоборот. Взбешенные сыновья Лакапина свергли отца и сослали на пустынный скалистый остров в Средиземном море, под носом у пиратов, которых он когда-то успешно топил. Тихого пьяницу и книгочея в расчет не приняли, а зря. Очень скоро от грызни вероломного семейства заболела голова у всей столицы, не говоря про придворных и в особенности гвардию. Для гвардейцев родившийся и выросший во дворце Константин был гораздо притягательней, чем связанное с флотом, чуждое миру дворца семейство Лакапинов. И, кроме того, у Константина имелось еще одно неоспоримое преимущество: он был один, а не четверо. Кто не пытался исполнять приказы хотя бы двух не ладящих друг с дружкой начальников, тому не понять, КАКОЕ это было преимущество!
И вот уже гремит под пурпурными сводами: "Константин! Константин цесарь! Константин Рожденный в Пурпуре!". И очумевших Лакапинов, скрутив, волокут из опочивален во двор, нарочито долгой дорогой, чтоб успели споткнуться об трупы всех своих верных сторонников, разглядеть в полутьме озаренных факелами коридоров подленькие ухмылки и лицемерно-постные мины всех, кого считали таковыми. А там, на ступенях, болезненно морщась и щуря близорукие глаза, их тихий чудачок-зять читает при свете факела в лапе дюжего гвардейца:
— …Как бесчестных и недостойных… презревших и обязанности подданных, и долг сыновний… стыд людской и страх божий… почитать низложенными и лишенными… сослать…
Неведомо, сам ли Константин или кто-то из его советников был автором мрачной шутки: свергнутых Лакапинов отправили на тот же остров, куда они сослали отца. Отца, которого почтительный зять и не подумал вернуть из ссылки. Можно представить, что сказал старый моряк сынкам при встрече!
Но его понять можно. Куда сложнее понять Константина. С самого детства он видел, как цареградский пурпур, словно отравленная рубаха Несса, сгубившая великого Геракла, сводил с ума, ослеплял, и, наконец, убивал тех, кто к нему прикасался. Злобная улыбка дяди и его ужасная смерть. Роман, из честного моряка превратившийся во мрачного властолюбца, и переставшего доверять под конец даже родным сыновьям. Сами эти сыновья, свергшие и заточившие на пустынном острове собственного отца… Безумие и бесславная, страшная смерть — вот что нес своим жертвам отравленный пурпур Византии, и кто-кто, а Рожденный в Пурпуре должен был видеть это. Вероятно, ему, как многим книжникам, казалось, что он-то может все исправить, при нем-то все встанет на свои места, ведь он столько читал, столько знает!.. Он вновь превратит державу в достойную наследницу великого Рима, как при Юстиниане!
Государь — наконец-то полновластный государь! — мечтает, а евнухи застегивают под его горлом пряжку пурпурной мантии, и вокруг кипит пурпур, пурпур факелов и маслистых луж, растекшихся из-под еще не убранных трупов, и пурпур сводов, и пурпур отражающих свет факелов глаз придворных, собравшихся приветствовать императора…
Пройдет насколько лет, и сын, любимый, единственный сын Константина Роман, окутанный слепой любовью матери — единственная память об ее сосланном отце! — и не чувствуя твердой руки родителя, соскользнет на кривую дорожку Александра, Михаила и многих иных не сумевших повзрослеть владык. Пока Константин пишет для него тома наставлений — "Управление", "Дворцовые церемонии" и еще 51 не дошедший до нас том, — юный государь чередует пиры с охотами, и ищет приключений в темных переулках портовых кварталов. От пиров в дворцовых палатах — к гулянкам в тавернах и на постоялых дворах, к загулам в грязных кабаках и притонах столичного дна. Там, на дне, он и встречает свою судьбу — совсем юную, но уже опытную Анастасо. Вскоре Константинополь узнает — наследник престола женится. Роман делает лишь одну уступку сраженным родителям — невеста пойдет к алтарю не под своим, очевидно, чересчур известным в городе именем. Отныне она — Феофано. Уж не вспомнил ли образованный свекор Феодору, супругу Юстиниана Великого, также смолоду приобщившуюся к "древнейшей профессии"? Если да, то сравнение было неудачным. Феодора поднялась, Феофано подняли. Феодора была умна и практична, и искала мужчин ради власти, добившись же любви самого влиятельного мужчины в империи, стала ему верной спутницей и надежной опорой. Для Феофано, как мы еще увидим, титул и власть императрицы были лишь игрушкой, средством удовлетворения все новых и новых капризов и прихотей. Не говоря уж о том, что сам Роман ни в малейшей степени не походил на умнейшего, волевого, трудолюбивого Юстиниана.
Таков был жизненный путь человека, к которому ехали Ольга и ее сын. Он не остался в памяти потомков, как воитель или законодатель. Рожденный во дворце, он покидал его едва ли не только в грезах. Никогда не стоял он во главе войска или флота, и все его свершения были в дворцовых стенах. Сочинение многотомной энциклопедии для сына (который ее так и не прочел), безуспешная война с коррупцией дворцовых чинов, создание византийской табели о рангах…Это да горькие письма малочисленным друзьям, таким же затворникам и книжным червям, в которых полновластный владыка жалуется цитатами из самых тоскливых псалмов Ветхого Завета на одиночество — вот все, чем остался в памяти потомков Рожденный в Пурпуре.
Старый сокол Царьград пролетает,
Царьград-город клянет-проклинает:
Есть в Царьграде серебро и злато,
Есть, что есть, что пить,
Есть и в чем ходить,
Только людям нету в нем отрады!
Константинополь встретил русское посольство неласково. Вспомним, как Ольга зло поминала цесарю: "Постоишь, как я у тебя в Суду". Видать, долгими показались Ольге дни и недели, может быть — месяцы ожидания в цареградской гавани. Пекло Солнце, парили гнилые воды Суда, сточной ямы исполинского средневекового мегаполиса, куда клоаки и дождевые потоки смывали всю его скверну. Язычникам ароматы порта могли навевать мысли о сказочной Смородине — реке, отделявшей мир людей от владений Кощея, Чуда-Юда и прочей нежити. Название Смородина в переводе на современный язык как раз и означает — смрадная. Можно вообразить себе угрюмых варягов, преющих на часах, в раскаленных южным солнцем доспехах. Можно представить себе глазеющих на северных варваров ромеев — жгучую смесь обезьяньего любопытства южной толпы и крысиной порочности столичной черни. И посреди жара, тяжелой душной вони, галдежа смуглых зевак — отрок Святослав, молодой пардус-гепард в деревянной клетке ладьи.
Изредка, наверное, княжеское семейство выпускали в город, словно узников на прогулку. Русов в городе должен был сопровождать императорский чиновник,— царев муж, как говорили они — на этот раз выполнявший обязанности скорее гида, чем обычного полуконвоира-полузаложника при опасных чужаках. Мы не знаем, выходил ли Святослав на эти прогулки. Дело в том, что перед входом в город у русов отнимали оружие. Вспомните, что меч был почти вместилищем души воина-руса, его вторым "я", мечом благословляли его при рождении, мечом опоясывали по достижению совершеннолетия, меч клали с ним в могилу. Не всех рабов на родине Святослава унижали, лишая оружия. И если подданные цесарей не носили оружие, то при чем тут русы? Неужели, приехав в страну рабов, воин должен превращаться в одного из них?
В общем, Святослав вполне мог наотрез отказаться от городских прогулок. Не станем утверждать, что зря — причины для того были веские. Но он не увидел бы множества занимательных вещей. Не увидел бы многочисленных памятников основателю города и первому христианскому императору Константину Великому, убившему в борьбе за власть сына, жену, тестя и зятя. Не прогулялся бы по Бычьей площади, на которой возвышался пустотелый медный бык, возведенный по приказу другого светоча христианства, Феодосия Великого, законодательно запретившего языческие культы. Время от времени под быком разводили огонь и, открыв дверцу в медном боку, кидали внутрь быка живых людей — язычников и еретиков. Столичная толпа обожала подобные зрелища. Не меньше любили жители Константинополя ипподром — тот самый, на котором в дни подавления благочестивым Юстинианом восстания Ника было перебито пятьдесят тысяч их пращуров, на котором полвека спустя Василий II Болгаробойца будет зарабатывать свое жуткое прозвище, празднуя триумф над братьями в православной христианской вере. Не увидел бы Святослав, — по крайней мере, вблизи, — святую Софию, воздвигнутую Юстинианом в благодарность небесному императору за то самое истребление своих единоверных, единокровных противников, из обломков разрушенных древних храмов. Не увидел Святослав и парада — торжественного зрелища, на котором перед восхищенными горожанами и иноземными послами час за часом кружила одна и та же воинская часть, меняя оружие, коней и доспехи. Не увидел бы и еще одной, весьма любопытной достопримечательности Города царей… но об этом — позже.
Каким чужим и чуждым, диким, омерзительным должен был казаться юному князю Царь городов! Видел ли он его лишь из порта, или шел сквозь потные толпы на проспектах и площадях за "царевым мужем", все поводя левой рукой у пояса в бессознательной попытке опереться на рукоять отданного у ворот меча… И с каждым днем все меньше и меньше он понимал мать. Зачем они приехали в эту жару, вонь и гвалт, в эти застящие небо груды обтесанных камней над грязью улиц? Зачем терпят унизительное любопытство этих странных людей — слишком наглых для рабов, слишком трусливых и покорных для свободных?
А действительно, зачем? Чего хотела добиться Ольга своим сватовством?
Положение вдовы великого князя было крайне шатким. И обвинение в, по меньшей мере, соучастии в мужеубийстве, и не слишком знатное происхождение, и покровительство христианской партии (пусть и негласное, причем до поры крещение княгини было тайной даже для большинства христиан), и, наконец, ее противоречащие обычаю претензии на право мести за мужа и наследование ему, — все это отнюдь не упрочило ее полунезаконной власти. Больше того, противостояние христиан и язычников, не превращавшееся в гражданскую войну лишь оттого, что первые еще были слабы, а вторые — морально неготовы воевать с соплеменниками, пусть и богоотступниками, ослабляло всю Русь. Прекратились грозные походы, да и кто бы встал во главе русских дружин? Женщина? Или совсем юный отрок? Ослабление это мгновенно почуяли в Итиле.