Святые сердца
Шрифт:
– Вообщето… – Аббатиса делает паузу. – Некоторые могли бы тебе даже позавидовать, видя, как ты занимаешься тем, что в мире за стенами монастыря не оченьто позволено.
Эти двое давно воздерживались от разговора на больную тему: о том, как ветер церковных перемен, долетев до Феррары, принес непокой даже тем, кто укрылся в стенах университета; примером тому были мужи, нередко сиживавшие за столом ее отца, ученые, преподававшие с ним бок о бок, которых позже заставили выбирать между некоторыми книгами и чистотой веры. Зуана часто раздумывала о том, как он поступил бы на их месте;
– Вы правы, мадонна Чиара, я столь же счастлива, сколь и довольна. – Она умолкает. Атмосфера в обществе уже смягчилась. Однако сундук под ее кроватью становится тем тяжелее, чем больше до нее доходит разных слухов, а в некоторые книги она заглядывает лишь тогда, когда все засыпают. – И столь же прилежна. – О чем не ведают, того не отнимут и не станут волноваться те, кому по долгу службы следовало бы это сделать.
– Я рада это слышать. – Улыбаясь, аббатиса снова выпрямляет спину и разглаживает юбку на коленях. Это еще одна привычка, которую Зуана научилась толковать: аббатиса привлекает внимание к данной ей власти. – Итак: как чувствовала себя община прошлой ночью? – Даже ее голос изменился. Всякому намеку на доверительный разговор между ними пришел конец. – Сестра Клеменция, я слышала, была в голосе.
– Она… она с нетерпением ожидает пришествия нашего Господа и, кажется, убеждена, что это случится ночью.
– Так я и поняла. На прошлой неделе ночная сестра сообщила, что обнаружила сестру Клеменцию во второй галерее, где она бродила и распевала псалмы. Возможно, нам лучше было бы ограничить ее передвижение по ночам.
– Боюсь, что это лишь ухудшит дело. Если вы позволите, я сама присмотрю за ней.
– Хорошо, но только так, чтобы это не пересекалось с обязанностями ночной сестры. У меня есть дела поважнее, чем разбирать территориальные дрязги.
– Также… я останавливалась у кельи сестры Магдалены. – Раз уж они вернулись к делам обители, то пора Зуане позаботиться и о своей маленькой пастве. – Думаю, что с учетом ее положения ее следовало бы перевести в лазарет.
– Ваше милосердие неподражаемо. Однако, как вам известно, сестра Магдалена вполне определенно высказалась некоторое время тому назад. Она не хочет, чтобы ее переносили, и наш долг – уважать ее желание. – Тон аббатисы становится чуть строже. – Еще чтонибудь важное?
Зуана снова видит перед собой листки, похороненные в требнике послушницы, и прихрамывающую фигурку, покидающую чужую келью. Она колеблется. Граница между сплетнями и необходимой информацией никогда не была для нее очевидна.
– Я нарушила обет молчания и потратила много слов, – отвечает она, решая донести на саму себя, чем на других.
– Больше, чем нужно было для утешения?
– Да – немного.
– Хорошо, что вы были заняты богоугодным делом. – Аббатиса молчит, хотя, быть может, и заметила ее колебание.
– Также я пришла в церковь без молитвенника.
– Вот как? – Удивление разыграно вполне убедительно, хотя в свое время обеим было ясно, что она это заметила. Наступает пауза. – Чтонибудь еще?
Зуана мешкает.
– Остальное как обычно.
– Попрежнему разговариваешь с отцом не меньше, чем с Господом?
Хотя тон аббатисы смягчается, Зуана воспринимает ее вопрос почти как непрошеное вторжение. Когда они обе были простыми сестрами, а не аббатисой и монахиней, такие признания давались ей легче.
– Может, немного меньше. Он… он помогает мне в работе.
Аббатиса вздыхает, точно решая, как и что еще сказать.
– Конечно, ты обязана чтить своего родителя, как всякое дитя, а может, даже больше, ведь он был тебе и отцом, и матерью. Но твоя обязанность также чтить Господа предо всеми и выше всех. Забыть семью свою и дом отца своего. Помнишь обет, который ты давала? Ибо Он есть источник всякой жизни и в сем мире, и в грядущем, и только через Него обретешь настоящее и непреходящее место в благодати Его бесконечной любви.
Впервые молчание между ними становится напряженным. Зуане иногда кажется странным, когда аббатиса начинает говорить вот так. Конечно, она обязана печься о своем стаде, однако в последнее время в ее манерах появилось нечто такое, будто слова, которые она произносит, идут к ней прямо от Бога, а все благодаря ее высокому положению, словно она впитывает мудрость Божию легко и естественно, как цветок – солнечный свет. Хотя ни для кого не секрет, что аббатисой она стала скорее благодаря связям и влиянию своей семьи, нежели состоянию души, в последнее время даже ее противники начали поговаривать о растущем смирении. Хорошо зная ее, Зуана думает, что это такая политика, продиктованная необходимостью завоевать доверие всей общины, а не только той ее части, которая и без того симпатизирует ей. Но бывают моменты – как сейчас – когда даже Зуна сомневается.
– Ты должна больше жить настоящим и меньше – прошлым, Зуана. Ради твоего же блага. Это сделает тебя лучше – даст тебе удовлетворение своим жребием – и приведет ближе к Господу. А это то, к чему все мы обязаны стремиться.
– Я буду работать над собой и исповедуюсь в моих ошибках отцу Ромеро, – говорит Зуана, опуская глаза, чтобы не выдать своего раздражения.
– Ах да, отцу Ромеро. Что ж… я уверена, он сможет наставить вас на путь истинный, – холодно отвечает аббатиса.
Дело в том, что обе знают: отец Ромеро не в состоянии указать верный путь и мышке, упавшей в кубок вина. Разгул еретических врак, которые отравляют самый воздух вокруг, о якобы сладострастных священниках и распутных монахинях привел к тому, что исповедники вроде отца Ромеро едва ли не вошли в моду: осторожные епископы берут на службу в монастыри лишь самых старых священников, по дряхлости своей уже не только позабывших о своих желаниях, но и нечувствительных к тому, что может исходить от запертых в четырех стенах женщин, многие из которых и получают удовольствие от толики мужского внимания, и сами его домогаются.