Сын атамана
Шрифт:
Так говорил шаловливо Гришук, подсаживаясь в лодке-дубе к запорожцу, усевшемуся уже у руля. Окружающая водяная поверхность по всей своей шири, в самом деле, едва колыхалась, отражая, как в зеркале, и зеленые берега, и голубое небо с молочно-белыми облаками.
– - Ишь, загорелось!
– - добродушно усмехнулся в ответ Данило.
– - От самого Киева до сих мест -- до земель запорожских, батюшка Днепр наш течет плавно, чинно; а как хлебнет тут хмельной браги -- Самары запорожской, так старая кровь, поди, заиграет в жилах; почнет он метаться из стороны в сторону как шальной, запрыгает по лавам, забурлит, зарычит, что бешенный зверь, -- держись только.
– - А что такое "лавы", Данило?
– - Лавы-то?.. А это, вишь, милый мой, поперек реки такие уступы скалистые, гряды каменные от гор, что тянутся к нам издалеча -- из Галичины. Как их, бишь?.. Карпаты, что ли.
– - А товарищ твой, братику, куда девался?
– - спрашивал между тем старик Яким одного из двух гребцов, нанятых до Сечи.
– - Долго ли нам его дожидаться?
– - За хлебушком пошел... Черт старый!
– - огрызнулся тот на него сквозь зубы, искоса поглядывая в ту сторону, где скрылся его товарищ за береговыми камышами.
В это время, сажен на сто ниже по реке, выплыла из заводи лодочка-каюк с двумя гребцами.
– - Что это, рыбаки, видно?
– - спросил Курбский, поместившийся на боковой скамейке насупротив Якима.
Гребец сделал вид, что не слышит.
– - Что глухаря корчишь?
– - заметил ему Яким.
– - Тебя, чай, его милость спрашивает: кто такие будут.
– - Кто будут?
– - нехотя повторил тот.
– - Знать, рыбаки...
– - Рыбаки-то рыбаки, да за какой рыбицей? Не за Двуногой ли? Вон как на весла налегли и назад в камыши, словно бы от кого хоронятся. А, приятелю! наконец-то. Где это ты запропал?
– - обратился ворчун-дядька к подбежавшему второму гребцу.
Этот не счел даже нужным отвечать. Отпихнув сильным толчком лодку от берега, он вскочил в нее и схватился за весло. Несколько дружных взмахов веслами -- и наших пловцов вынесло на середину реки. Гребцы не прилагали почти никаких усилий, а лодку несло быстрым теченьем, как на полных парусах, навстречу какому-то смутному, гулливому шуму.
– - Что, сынку, слышишь?
– - отнесся Данило к Гришуку.
– - Это первый порог наш -- Кодак -- голос подает... С версту еще туда ведь, а каково поет-то?
По мере приближения шум все усиливался, перед самым же порогом стал так оглушителен, что своего собственного слова, произнесенного обыкновенным голосом, нельзя было расслышать.
– - Держись крепче, паничу, да и ты, княже!
– - крикнул Данило.
Не спуская глаз с фарватера перед собой, он уверенно правил рулем, а свободной рукой снял с головы шапку и набожно перекрестился. Примеру его последовали все сидевшие в лодке; все разом примолкли, а лица у всех стали необычайно серьезны, как перед чем-то роковым, неизбежным.
Вдруг лодку захватило будто сверхъестественной силой. Среди пенистых брызг и ошеломляющего плеска и гула ее несет неудержимо вниз с уступа на уступ. Бессчетные каменные груды мгновенно то вырастают над волнами, то исчезают под ними и толкают, подбрасывают лодку так, что надо всеми силами держаться за борт, чтобы не быть выброшенным.
Минута -- и они уже в плесе под порогом, и плывут по-прежнему мирно, спокойно.
– - Ну что, небось, жутко было?
– - с улыбкой спросил Данило Гришука.
– - Как не жутко!..
– - должен был признаться мальчик, на побледневших щеках которого снова выступил румянец.
– - Сердце так и захолонуло... А много их счетом?
– - Порогов-то? Девять.
– - Девять! Помилуй Бог! И далеко до следующего?
– - Верст семь будет: отдышаться поспеешь. И батюшке Днепру тоже надо дух перевести, не все же бесноваться. Да это что -- вниз по течению плыть!
– - Так разве и вверх плывут?
– - Не то что плывут, а тягой идут. Как шли мы это походом в инфляндскую землю, так чайки свои канатами через все пороги вверх тянули, а чайка-то каждая, шутка сказать, человек на пятьдесят-шесть-десят.
Наблюдательный панич, набравшись опять смелости, не отставал с расспросами, и болтливый по природе запорожец охотно удовлетворял его любознательность. Старик Яким же и Курбский, сидевшие посередине лодки друг против друга, оба молчали, погруженные в раздумье.
– - Яким и всегда-то больше молчит, -- тихонько заметил Гришук Даниле.
– - Но что с твоим князем, скажи? По родным, что ли, взгрустнулося?
– - Есть ли у него еще где родные -- сказать тебе не умею. Но что у него есть зазноба сердечная, краля писаная, -- это верно. Диво ль, что молодцу по суженой взгрустнется!
Смуглые щеки миловидного мальчика залило огненным румянцем, черные брови его сумрачно сдвинулись.
– - Но на руке его нет колечка, -- отрывисто пролепетал он, -- значит, он с нею еще не сосватан?
– - Эх, ты, глупыш, глупыш милесенький! Меняйся кольцами, не меняйся, -- от суженой, как от смерти, не отчураешься, не спрячешься.
– - Так он бежал от нее? Где она теперь, да из каких? Боярышня тоже московская?
– - Ишь ты, прыткий какой вопросами, что горохом, засыпал. Много будешь знать -- состаришься.
– - Ну, скажи, пожалуй, Данилушка, скажи!
– - Спроси его сам: авось, скажет.
– - Чтобы я его спросил? Что еще выдумал!
– - Да и спрашивать не к чему: что в сердце глубоко от себя самого хоронишь, о том никому не промолвишься, особенно мальчуге, у коего и молоко на губах не обсохло.
Безбородый молокосос обиженно надул губы, но в это время лодку подхватило опять стремительным потоком и втянуло во второй порог, Сурский. Этот падает всего двумя "лавами", поэтому Гришук не успел даже ахнуть, как порог был уже за спиною.