Сын башмачника. Андерсен

Трофимов Александр

Мария и верила и не верила сыну. Но она всегда жалела его, потому что слишком хорошо знала людей. И она знала, что люди не могли долго любить таких людей, как её бедный сын.

Ночью он не спал от восторга. Он всё хотел запеть так громко, чтобы его слышали звёзды. Но он боялся разбудить мать и соседей — ещё решат, что он такой же сумасшедший, как дедушка.

На следующий день он не шёл, а летел на работу.

И снова было пение, сцены из Хольберга и Шекспира, смех и аплодисменты работниц и подмастерьев и его собственный внутренний восторг. Так же прошёл ещё один день, и ещё

один день, и мать уже начала было верить, что всё пойдёт хорошо.

Андерсен, как всегда, развлекал работников фабрики пением. Тут подмастерье — прыщавенький — воскликнул вдруг:

— А уж не девочка ли ты? — и весело обшарил его.

Андерсен громко закричал. Ответом ему был общий смех, такой громкий, громче всех аплодисментов. Крик его совсем взбудоражил толпу. Другие подмастерья подбежали к Андерсену, схватили его за ноги и за руки, чтобы хорошенько проверить: а действительно ли он мальчик?

— Девочка, девочка! — кричал один, теша компанию.

— Нет, мальчик, я проверил, — гундосил другой, — точно тебе говорю, мальчик.

— Спорим на мой поцелуй, что это девочка! — крикнула молодая работница с большой нахальной грудью.

— А я два поцелуя! — закричала её подруга, обняла соседа-подмастерья и поцеловала его долгим поцелуем.

— А я свою девочку поцелую! — закричал всё тот же прыщавый подмастерье и прилип губами к губам Андерсена.

— Ура! — закричали все.

— Счастливый-то какой, будто и впрямь девочка, — кричали вокруг.

— Девочка-то девочка, а грудей нет, — закричал один из подмастерьев, и все завизжали, захохотали, точно заболели одной болезнью.

— Груди вырастут, если их почаще щипать, — завопил прыщавенький подмастерье и больно ущипнул Андерсена за грудь.

Тот завизжал благим матом и странно, что не провалился под землю со стыда.

— Славная нам попалась подруга! — кричали подмастерья.

— Славный нам выдался дружок, — подкрикивали женщины.

— Куда бежишь, дурашка, всё хозяйство у меня в руке забыл! — кричал вослед ненавистный прыщавый подмастерье...

— Эй, Шекспир, — кричали рабочие, — дай и мы тебя в губки поцелуем, за грудки пощиплем.

— Не откажи в удовольствии, девочка Андерсен! — закричал всё тот же прыщавый подмастерье.

Снова до потолка поднялось веселье, но Андерсен был уже далеко. Он бежал, как олень от охотников. Он бежал, не чуя ног и времени, бежал, точно от палачей. А фабрика всё хохотала и смотрела широкими окнами так, словно хотела его съесть.

«Почему бедность так мучает бедность?» — в негодовании думал он. Его мучили мальчишки бедных семей. Богатые дети не трогали его, хотя он почти не имел с ними дела, встречался только случайно, он и тянулся к ним, но зачем он нужен им?

Он на всю жизнь запомнил, что его мучили бедные, среди бедных он со своим странным характером, словами, открытостью — не найдёт ни книг, ни образования, ни понимания. Он чувствовал это наверняка, хотя и не мог выразить это достойными словесными формулами.

Чувства были даже куда глубже слов, насилие над ним, издевательства пускали в нём корни, глубже которых не было во всю жизнь. Неужели всю жизнь он будет работать на фабриках или, как

отец-неудачник, чинить обувь таких же нищих, как он сам? Кем стал отец, пытаясь вырваться из плена нищеты? Он стал совсем больным и всё чаще вспоминал о Ледяной Деве, которая вот-вот придёт за ним. Но неужели смысл жизни — в нищете? Он, маленький Андерсен, не хочет работать на фабрике, где над ним будут только издеваться эти стада детей и взрослых. Он не станет работать на проклятых фабриках, не будет чинить обувь бедным, потому что, если он станет всё это делать, он заболеет, как его отец! Что он станет делать, как будет жить, Андерсен не знал.

— Господи, — молится он, — почему я такой никому не нужный? Сделай меня не таким, как всё, чтобы я гордо проходил мимо унижений.

Пока он молился, он не мог отделаться от чувства, что сейчас его догонят подмастерья, стащат с него одежду, и он станет совсем голым, таким же голым, как небо. И все будут его видеть, и смеяться, и показывать на него пальцем.

—-Глядите, Андерсен голый!

— Проклятый мальчишка, только и знает, что голым ходить!

И Андерсен действительно почувствовал себя голым, совсем голым, и ему стало жутко: ему показалось, что они правы. Правы взрослые и дети!

Пробуждалась его способность воспринимать представляемое столь же реально, как и действительно происходящее. Многочисленные мечты, роившиеся в его голове и не находившие выхода в слова, вдруг стали обретать плотские очертания, и он мог их видеть! А если он их видел, значит, они существуют на самом деле! На самом деле! Всё, что рождается в его голове, существует! Поразительное открытие. В его ушах стояли крики мальчишек с улицы, подмастерьев, девочек, женщин — все они обступили его и кричали:

— Андерсен голый!

— Совсем потерял стыд, безобразный мальчишка!

— У сумасшедшего деда — сумасшедший внучек!

— Плод от дерева далеко не упадёт!

— Сын Марии совсем отбился от рук, его надо отправить в больницу.

— Не в больницу, а в тюрьму, только там место таким гадким мальчишкам.

Он сжимал руками голову, боясь, что его сейчас начнут бить все эти голоса! Он уже чувствовал удары со всех сторон. Почему же не идёт ему на помощь мать, любимая мать! Где отец, неужели в лесу и не прибежит, не спасёт его от этих проклятых бедных людей, вымещающих на нём свою вечную злобу.

Ах, мой милый Андерсен. Всё прошло, прошло, прошло!

Это над ним зазвучали бубенчики шута Ганса Строу, которого так любила мать. Шут склонялся над ним с улыбкой, а его бубенчики так мило пели знакомую песенку. И каждый бубенец звучал по-своему, радостно оттого, что он видит Андерсена таким ничтожным, жалким, никчёмным.

Да колокольчики просто смеялись над ним, продолжая улыбку своего хозяина.

Ах, мой милый Андерсен. Всё прошло, прошло, прошло...