Сын башмачника. Андерсен
Шрифт:
— Да, совсем всё! — уверенно отвечали прозрачные голубые глаза.
— Даже эта ваза на столе? — спросила с улыбкой хозяйка.
— Нет, ваза не сказала мне ни слова, — растерялась голубизна глаз.
— Вот как, ваза не сказала ему ни слова... — сказал вошедший господин, муж хозяйки. — Кажется, твой дедушка сошёл с ума?
Хозяйка жестом попросила мужа не вмешиваться в разговор, чтобы не спугнуть сердце странного гостя.
— Со мной разговаривали цветы на обоях, — виновато сознался маленький гость, чувствуя
Видя его растерянность, старая дама пришла на помощь:
— Ты говорил, что любишь музыку?
— Да, — кивнул подбородок гостя.
— Хочешь послушать?
— Очень, — взгляд выпрыгнул из глазниц и затанцевал от радости.
Платье прошелестело к инструменту, которой берег в себе музыку. Пальцы ожили при виде клавиш и засмеялись, и весь вид женщины преобразился от предчувствия музыки, уставшей ждать свободы.
Музыка подняла крылья и вылетела в окно. Андерсену почудилось, что она хорошо знала все его мысли, думы этого старого дома и прошлое хозяев этих стен, но всё это ей было неинтересно, а интересно было только летать среди звёзд своей родины. Музыка долго летала и не хотела возвращаться в нотную тетрадь, и нехотя улеглась в клавишах.
Женщина — уже не старая, а молодая, несколько минут сидела молча, будто хотела вслед за музыкой спрятаться в клавиши, а потом, поняв, что это ей не удастся, опять стала старой женщиной.
— Ну, мой очаровательный мальчик, что ты скажешь об этой музыке?
Андерсен ответил сразу:
— Это мелодия грустная, осенняя. Как будто осенью человек гуляет по аллее в парке и думает, что скоро все листья упадут. — Ему вдруг почудилось, что это не он говорит, а кто-то вкладывает слова в его сердце.
— Есть повторения. Есть бурные строки. — Когда он волновался, то начинал говорить быстро, будто ему сейчас прикажут молчать, и он не успеет всё высказать. — Как бы это точнее сказать, — Андерсен на миг задумался, — есть и радость. А в конце уже я почувствовал, что листья опали. Я ходил по ним. Словно я болею, кашляю и иду по лесу с отцом. Холодная осень со снегом. И листьям некуда деться. И такое настроение, будто мне не удалось выпросить книгу...
— Ну, что ж, неплохо, — сказала добрая хозяйка, в чьих пальцах затаилась музыка. — Ты не простой мальчик, но тебе нужно учиться.
— Зачем упиться детям бедняков, — вмешался её муж. — Не надо забивать голову ребёнка всякой ерундой. Музыка для будущего башмачника. Ты удивительная женщина. А если все нищие Оденсе придут к тебе за музыкой и книгами, что ты им ответишь?
— Это не ерунда, это музыка, — выпалил Ганс.
— Мальчик! Тебе нужно знать ремесло. Потому что твой отец был ремесленник. А музыка и книги — для других детей. Ясно тебе это? — Хозяин говорил азбучные истины без злобы, а как-то устало, тихо...
— Я не хочу быть сапожником, — встрепенулись глаза Андерсена, вылетев из гнезда музыки.
— А
— Ничего, ничего, — ободрила притушённо Андерсена хозяйка дома, — из всякого правила бывают исключения.
— Правда? — с надеждой спросил мальчик. Огонь снова разгорелся в его глазах.
Чтобы успокоить его, хозяйка сказала:
— Хочешь, я сыграю тебе ещё?
— Да, да, да, — страстно воскликнул бедняк.
— Слушай же, но слушай внимательно, чтобы я потом спросила тебя, о чём эта музыка и ты бы мне опять ответил, ладно?
— Договорились, — важно сказал Ганс. Он очень хотел подружиться с музыкой и за руку привести её к любимым куклам. Именно из музыки хотел он сшить им платья.
— Ну, вот, слушай, — ободрили его морщины женщины.
И снова ожил загадочный инструмент. Из него одна за другой выбегали сказки, одетые в нотные знаки, в звуки, в ветер, солнце и луну, снег и дождь. Музыка пронзала его насквозь.
— Ну, что ты мне скажешь? — спросила славная женщина, кончив играть.
— Я бы назвал этот отрывок «Не плачь, моё дитя».
— Почему?
— Эта мелодия из жизни одной девочки, которая искала своё счастье. Но никак не могла найти. — Он вспомнил о своей непутёвой старшей сестре. — Она не похожа на музыку, которая звучит в церкви. Она совсем другая. Мне музыка очень нравится. Она очень трагическая. Когда я слушал эту музыку, я задумался и представил свою бедную мать, как она полощет бельё в холодной реке. Мне стало её очень жалко.
И Андерсен заплакал. Он хотел удержать свои слёзы, но не мог. Он как девочка. И сам в плаче чувствовал, что похож на девочку. Слёзы освобождали его от тяжёлых чувств. Слезами он часто выражал отношение к жизни, к тому страшному, что не случилось, но могло бы случиться в ней.
— Ну, ну, всё будет хорошо, — успокоила его тёплая ладонь хозяйки.
— Мне стыдно ходить ей за водкой. Но я знаю, как матери холодно в реке, и без водки нельзя, — говорил он, захлёбываясь слезами. — Я надеюсь, когда-нибудь моя мать найдёт своё счастье. Я надеюсь.
— Возьми книгу, которую ты хотел прочесть, — сказала хозяйка, устав от пришельца. Было в нём что-то неназываемо жалкое, когда невозможно отказать в просьбе просителя.
— Да, знаешь, как называлась эта музыка?
— Нет!
— Это был Бах, хоральная прелюдия, а второй — Григ — «Птичка».
В первый раз, утирая остатки слёз, Андерсен ушёл довольный. Книга, за которой он пришёл, была у него под мышкой, и сейчас же он приступит к чтению. Ведь в мире нет ничего лучше чтения. Потому что одно только оно спасает от тоски. Когда читаешь, можно не думать о злых мальчишках, о том, что девочки смотрят на тебя с насмешкой. Благодаря книгам уходит понимание, что ты никому не нужен, кроме матери, бабушки и отца.