Сын человеческий (сборник)
Шрифт:
Теперь к метро. Нужно пройти один длинный квартал. Подземка здесь на самом деле наземная. Я поднимаюсь до уровня станции по трещащей, ветхой лестнице. Я почти не запыхался. Результат правильного образа жизни. Простая диета, не курю, мало пью, никаких будоражащих средств. В этот час станция практически пустынна. Но через мгновение я слышу скрежет тормозящих колес, стук металла о металл и одновременно улавливаю целый рой мыслей, стремящихся ко мне со стороны севера из пяти или шести вагонов приближающегося поезда. Спрессованные в единую массу мысли пассажиров с невероятной силой давят на меня. Они дрожат, как желеподобная масса планктона, жестко втиснутая в аквариум, создавая единый организм, в котором утрачены индивидуальности. По мере того как поезд приближается к станции, я могу уже уловить отдельные всплески и звуки конкретных личностей: мощный укол желания, всплеск ненависти, муку сожаления, бесцельное внутреннее бормотание, поднимающееся из глубин, словно страшные скрипы и вздохи музыки, исполняемой оркестром симфонии Малера. Сегодня я удивительно силен. Я улавливаю очень многое. Давненько
Я нашел себе место в углу второго вагона и раскрыл книгу, чтобы скоротать время поездки в центр. Я снова перечитываю Бекетта «Мэлони Диас». Она великолепно отвечает моему настроению, в котором, как вы заметили, есть и жалость к себе. «Мое время ограничено. Отсюда следует, что в один прекрасный день, когда вся природа улыбается и сияет, раскаяние утратит свои черные незабвенные одежды и навсегда отметет голубые. Положение мое действительно деликатно. Какие прекрасные вещи, какие мимолетные вещи. Я буду скучать по ним сквозь страх, страх отчаяния. В последний раз, в последнем всплеске тоски, бессилия и ненависти. Существует множество форм, в которых неизменные страдания освобождаются от своей бесформенности». О да, добрый Самуэль, у тебя всегда найдется пара мрачных слов.
Примерно в районе 180-й улицы я поднял глаза от книги и увидел, что сидящая наискосок от меня девушка внимательно изучает меня. Ей вероятно чуть больше двадцати, довольно привлекательная, с длинными ногами, большой грудью и копной волос. У нее также была книга — по обложке я узнал «Улисса», — но ее позабыли на коленях. Она заинтересовалась моей? Я не читаю ее мысли. Когда я вхожу в поезд, я автоматически снижаю прием до минимума, этому я научился еще ребенком. Если я не отвлекусь от этих шумных мыслеизъявлений толпы, наполняющей поезд, я вообще ни на чем не смогу сконцентрироваться. Даже не делая попытки исследовать ее сигналы, я представляю, что она обо мне думает. Я часто так играю. «Он выглядит очень умным… Он, должно быть, много страдает, его лицо намного старше, чем тело… В глазах нежность… Они такие грустные… Поэт, ученый… Спорю, он очень страстный, весь изливается в физической любви… Что он читает? Бекетт? Да, должно быть, поэт или романист… Возможно, знаменитый… Хотя мне не следует быть слишком напористой. Это его оттолкнет. Робкая улыбка, это его поймает… Одно ведет к другому… Приглашу его на ланч…» Затем, чтобы проверить правильность моих предположений, я настраиваюсь на ее мысли. Сначала никаких сигналов. Моя чертова угасающая сила снова дразнит меня! Но вот что-то появилось — сперва общий фон всех пассажиров, окружающих меня, а затем ясный, чистый тон ее души. Она думает о классе каратэ, который собирается посетить сегодня утром на 96-й улице. Она влюблена в инструктора, смуглого, рябого японца. Она встретится с ним вечером. Смутно всплывают обрывки воспоминаний о вкусе сакэ и образ его сильного обнаженного тела, распростертого над ней. Обо мне она вовсе не думает. Я просто предмет обстановки, как карта линий метрополитена, висящая на стене над моей головой. Селиг, твоя эгоцентричность все время убивает тебя. Я вижу робкую улыбку девушки, но она не для меня, и как только девушка замечает, что я уставился на нее, улыбка сразу же гаснет. Я снова возвращаюсь к книге.
Поезд втащил меня в длинный, пропахший потом тоннель между станциями к северу от 137-й улицы, вот он снова движется и доставляет меня к 116-й улице, Университет Коламбия. Я выбрался на солнечный свет. Впервые я поднялся по этой лестнице добрую четверть века назад, в октябре 51-го, напуганный ученик старшего класса, стриженный ежиком, приехавший из Бруклина на вступительное собеседование. Светлый университетский зал. Экзаменатор ужасно взрослый и уверен в себе — ему, должно быть, было лет двадцать пять. Меня все же приняли. С тех пор я каждый день приезжал на эту станцию, начиная с сентября 52-го, пока не оставил дом и не перебрался поближе к Кампусу. В те дни вход в метро отмечали столбики чугунного литья, стоявшие посреди дороги между двумя потоками транспорта, и рассеянные студенты, чьи головы были забиты Кьеркегором, Софоклом и Фицджеральдом, постоянно попадали под машины и погибали. Теперь столбики убрали, а входы в метро сделаны более рационально.
Я иду по 116-й улице. Справа широкая зеленая лента Южного поля, слева невысокие ступени, ведущие к Нижней Библиотеке. Я помню Южное поле во времена, когда оно было атлетическим полем в центре Кампуса: коричневая грязь, дорожки, забор. Первый год я играл там в софтбол. Мы переодевались в раздевалке университетского холла и затем, надев кеды, рубашки-поло, унылые серые трусы и, чувствуя себя голыми рядом с другими студентами в костюмах или форменной одежде, сбегали по солнечным ступенькам к Южному полю, чтобы часок погонять мяч. Я хорошо играл в софтбол. Не слишком много мускулов, но быстрая реакция и хороший глаз; к тому же я имел преимущество, зная, что замышляют соперники. Он стоял и думал: «Этот парень слишком дохлый, подам-ка я ему высокий и быстрый пас». Я был готов к этому и, отбивая мяч в левое поле, подбегал к нужному
Я поднялся по ступенькам и сел в пятнадцати футах от бронзовой скульптуры Альма Матер. Это — мой офис и в прекрасную погоду, и в скверную. Студенты знают, где меня искать, и слух о том, что я здесь, распространяется быстро. Услуги, подобные моим, оказывают еще пять или шесть человек — в большинстве своем безденежные неудачливые студенты старших курсов, — но я — самый быстрый и надежный. Впрочем, сегодня дело движется что-то слишком медленно. Я сижу уже двадцать минут, поерзывая, то глядя в Бекетта, то уставясь на Альма Матер. Несколько лет назад какой-то террорист проделал дыру в ее боку, но теперь от повреждения не осталось и следа. Я помню, что был шокирован этой новостью. Думаю, это случилось году в 1969-м.
— Мистер Селиг?
Я увидел большого загорелого парня. Колоссальные плечи, пухлое невинное лицо. Он был ужасно смущен. Ему срочно был нужен реферат по романам Кафки, которые он не читал. (Шел футбольный сезон. Он — начинающий полузащитник и очень-очень занят.) Я изложил ему условия, и он поспешно согласился. Пока он стоял здесь, я быстренько пробежал его мысли, узнавая его интеллектуальный уровень, возможный словарь, стиль изложения. Он умнее, чем выглядит внешне. Как и большинство из них. Они довольно хорошо писали бы отчеты сами, если бы имели на это время. Я набросал заметку, основываясь на моем впечатлении от него, и он ушел весьма довольный. После чего дело пошло на лад: он передал другу, Друг своему другу — и дальше эта цепочка тянулась до полудня. Наконец я понял, что сделал все, что мог. Я знаю свои способности. Итак, все отлично. Две или три недели я буду регулярно питаться, не открывая кран ворчливой щедрости сестры. Юдифь будет рада не слышать ничего обо мне. Домой, сейчас же, исполнять свою задачу. Я хорош — красноречив, усерден, глубокомыслен на убедительно второкурсный лад — и умею менять стили. Я знаю достаточно о литературе, психологии, антропологии, философии, всех гуманитарных предметах. Благодаря Господу я сохранил свои собственные рефераты. Даже спустя двадцать с лишним лет их еще можно использовать. Я беру 3,5 доллара за печатный лист, а если знаю, что у моего клиента водятся деньжата, то и больше. Им гарантируется минимальная оценка Б+ или я не беру плату. Но этого никогда не случалось.
2
В свои семь с половиной лет он доставлял много хлопот учителю третьего класса, и маленького Дэвида послали на проверку к доктору Гитнеру, школьному психиатру. Он учился в дорогой частной школе на тихой, зеленой улице в районе Парк Слоуп Бруклина. Ориентация школы была социально-прогрессивной с елейным педагогическим толкованием марксизма и фрейдизма, а также дуализма. Психиатр, специалист по расстройствам школьников средних классов, каждую пятницу являлся взглянуть в самое сердце детских проблем. Теперь наступила очередь Дэвида. Конечно, с согласия его родителей. Они очень тревожились за его поведение. Все соглашались, что он — блестящий ребенок: развитой не по летам. Взрослые находили его даже пугающе умным, но в классе он был неконтролируем, резок, неуважителен. Вся школьная работа, безнадежно элементарная для него, утомляла его до отчаяния. Его единственными друзьями были второгодники, которых он жестоко наказывал. Большинство детей ненавидели его, а учителя боялись его непредсказуемости. Однажды он разбил в холле огнетушитель только для того, чтобы посмотреть, будет ли он прыскать пеной, как это было обещано. Так и случилось. Он притащил в школу змей и выпустил их в аудитории. Он с непостижимой точностью передразнивал товарищей и даже учителей.
— Доктор Гитнер хочет немного поболтать с тобой, — сказала ему мать. — Он слышал, что ты особенный мальчик, и хочет получше узнать тебя.
Дэвид отказывался, перепутав имя доктора.
— Гитлер? Гитлер? Я не хочу говорить с Гитлером.
Стояла осень 1942 года, и детский испуг был вполне понятен, и он повторял с удивительной настойчивостью:
— Доктор Гитлер хочет меня видеть. Доктор Гитлер хочет со мной познакомиться.
Мама умоляла:
— Да нет же, Дэвид, он Гитнер, Гитнер, через «н».
Он упорствовал. В кабинете психиатра доктор Гитнер приветливо улыбнулся и сказал:
— Ну, здравствуй, Дэвид.
Дэвид выбросил вперед руку и выпалил:
— Хайль!
Доктор Гитнер удивился:
— Ты перепутал. Я — Гитнер, с буквой «н».
Возможно, он уже слышал такие шутки. Это был огромный мужчина с длинным лошадиным лицом, широким мясистым ртом и высоким лбом. Водянистые голубые глаза мерцали за очками без оправы. Кожа его была мягкая и розовая, от него приятно пахло и он очень старался казаться дружелюбным, заинтересованным, словно старший брат, но Дэвид не мог не понять, что это всего лишь игра. Он чувствовал нечто такое у большинства взрослых: они много улыбались, но внутри думали примерно так: «Какой противный, недоверчивый малыш». Даже его мать и отец иногда так думали. Он не мог понять, почему взрослые говорят своим лицом одно, а разумом совсем другое, но он привык к этому. Это было нечто, что он должен был ожидать и принимать.