Сын капитана Алексича
Шрифт:
А потом председатель завкома, толстая, с седыми волосами и моложавым свежим лицом Мария Афанасьевна Беляева, подняла тост за Женю и сказала, что все они любят ее, будут помнить и пусть она знает — завод останется для нее родным домом отныне и во веки веков.
Она так и сказала: «Отныне и во веки веков»: И прослезилась, может быть сама тронутая собственными словами, и преподнесла Жене от имени завкома подарок — приемник «Рига-10» и набор батарей на тот случай, если в совхозе еще не будет электричества.
А рано утром Женя уехала тем же поездом, которым тогда уезжал Костя, и подруги
— Если что-нибудь там подходящее для меня отыщешь, напиши, я мигом соберусь…
Должно быть, она и радовалась за Женю, и в то же время немного завидовала ей, и хотела так же, как и она, найти человека себе по душе.
Да, все это было, и от этого не уйдешь. Как же теперь быть?
Неужто все напрасно, все ни к чему — и эти долгие месяцы ожидания, и его письма, раз от разу все более настойчивые, нетерпеливые, и проводы в завкоме, и напутственные слова, и тосты, и приветы Косте, и пожелания взаимной любви, счастья… и ни к чему ее сборы, когда она бегала по магазинам, искала для Кости теплый свитер, меховую ушанку, изоляционный провод (в каждом письме он упоминал об этом проводе), новенький хрустящий чемодан, и ни к чему мечты об их жизни там, в далеком совхозе, который называется так красиво и необычно — «Сиреневый бульвар». И ни к чему огромная, пухлая книга «Домоводство», которую она купила скрепя сердце — книга стоила несусветно дорого, и тюлевые занавески, и нарядное покрывало на кровать ни к чему, все ни к чему…
Мысли ее обратились к Клаве. Клава мечтает наладить, склеить разлаженную, треснувшую пополам жизнь и вот теперь, незваной, непрошеной, едет к нему с Алешкой. Она любит его, любит.
«Но ведь я его тоже люблю», — подумала Женя.
Ночь плыла за окном, ночные тени без оглядки бежали за поездом, вдруг в темноте прорывался на миг тусклый далекий огонек, где-то, в какой-то сторожке еще не спали, а может, то был костер, вокруг которого грелись люди, случайно встретившиеся в пути?
10. Станция Пастухово
Как и обычно по утрам, музыка неистово звучала во всех вагонах. Поездной радист, как видно, старался не за страх, а за совесть.
Сибирь далекая,
Земля широкая… —
заливался чей-то назойливый тенор.
— «Сибирь далекая», — подпевал Аркадий Аркадьевич, стоя у окна. — Уже проехали первые станции Сибири, — сказал он.
«Я все ближе, — думала Женя, глядя на мелькавшие за окном деревья. — Я все ближе к нему. И это уже Сибирь. Вот это пихта, это сибирское дерево. И облака в небе — облака над Сибирью».
Мысли были беспорядочные, путаные. Нелепые, коловшие исподтишка мысли.
Где-то в Сибири живет Костя. Он живет в совхозе, который называется «Сиреневый бульвар». Он ждет ее. Думает о ней, ждет ее.
— Сейчас будет остановка, — заметила Ксения Степановна.
Не прошло и пяти минут, как поезд остановился. Это была небольшая станция, которая называлась неожиданно забавно «Вторые Мальчики».
«Где же «Первые Мальчики»? — устало подумала Женя. — Наверно, есть где-то на этой дороге станция «Первые Мальчики»?..»
…Вечером Женя вышла на площадку, стала возле раскрытого окна. Поезд медленно подъезжал к станции.
«Опять, — думала Женя, подставляя горящие щеки ветру, — опять все то же».
То, что радовало ее еще совсем недавно, теперь казалось таким ненужным, бесконечно утомительным.
Одно и то же, одно и то же…
Снова поезд будет стоять на незнакомых станциях и люди побегут по перрону, провожая уезжающих, и будут кричать вслед одинаковые ненужные слова, которые принято произносить при проводах:
— Счастливого пути! Пишите! Не скучайте! Не забывайте!
А им в ответ будут махать руками из окон и в свою очередь приказывать:
— Не забывайте! Пишите! Приезжайте!
И все будут втайне ждать, когда-то отправится поезд, и потом, когда паровоз загудит, вздохнут облегченно, и одни будут все махать рукой провожающим, а другие побегут за поездом, словно желая вернуть его…
Потом снова ей представился Костя. Он ждет ее, встретит, побежит ей навстречу, а Клава, увидев его, подумает, что это он ее встречает, Клаву. И она бросится к нему и, не добежав, остановится на полдороге, вдруг поняв все.
Как-то поглядит она на Женю? А он-то, Костя, что скажет? Смутится, или остолбенеет, или криво усмехнется, от души желая, чтобы обе они в одну и ту же минуту провалились на месте?
Так что же делать? Как быть дальше?
Никто не знает. Никто не посоветует, потому что никому не сказать, ни с кем не поделиться. Надо решать самой.
Ветер бил в лицо, слепил глаза. Открыв рот, она жадно глотала холодный обжигающий воздух.
Решать самой? Это — самое трудное. Да, самое трудное…
Впрочем, что же трудно? Ничего трудного нет. Есть выход, один-единственный, самый верный. Иного и быть не может.
Уйти из его жизни, скрыться так, чтобы он никогда не мог отыскать ее. Пусть будет ждать, писать, слать телеграммы, пусть…
Ничего, все образуется. Со временем. Она напишет ему. Не теперь, конечно, когда-нибудь. Все напишет.
Нет, ничего она ему не напишет. Или — несколько слов:
«Мы не будем вместе. Забудь меня, и я постараюсь забыть тебя».
Ничего не надо объяснять. Вот так написать — и все. И он забудет. Постепенно вычеркнет ее из памяти, из души. Рядом с ним будет Клава, будет Алешка: Как это Клава сказала? «Жене положено быть там, где муж».
А она жена ему. И мать его ребенка. И они будут, должны быть вместе. Пусть Костя сперва будет тосковать о ней, Жене. Потом все равно привыкнет. Ко всему можно привыкнуть. И к этому тоже.
Это — не игра в благородство, не кокетство перед самой собой. Это жизнь, как она есть. Потому что нельзя, невозможно им, ей, Жене, и Косте, жить друг с другом. Между ними всегда будет стоять Клава и Алешка с его светлыми отцовскими глазами.
Она это уже понимает. А он — он поймет позднее.
Только не надо ехать домой, в Москву. Там, в Москве, он сумеет отыскать ее, и кто знает, может, она не выдержит. Увидит его и не выдержит, позабудет обо всем и уедет с ним, как было задумано.