Сын неба
Шрифт:
– Просто смотри, какие картины станут возникать. И запоминай все детали, чтобы подробнее потом записать.
Затем он притушил огни в комнате, оставив только слабую лампочку возле приборов, с которыми страшно томительно и долго возился, что-то настраивая.
– Да скоро ты?
– взмолился я и тут же замолк на полуслове, потому что увидел то, что произошло на крымской земле две тысячи лет назад...
Изображение было расплывчатым, смутным, нерезким, словно снимок, сделанный неопытным фотографом, без всякой наводки на резкость. Порой оно совсем пропадало, потом появлялось вновь. Но мой намётанный глаз археолога дополнял отсутствующие детали, многое просто угадывал.
Передо мной, несомненно, была главная городская площадь - агора, вымощенная черепками битой посуды и заполненная пёстрой толпой. Особенно отчетливо был виден один угол её, огороженный деревянными жердями, - вероятно, специально для торговли рабами, как упоминалось в некоторых источниках.
У подножия мраморного изваяния, на пьедестале которого написано: "Народ поставил статую Агасикла, сына Ктесии, предложившего декрет о гарнизоне и устроившего его...", в полном безразличии и отупении прилегла на камни морщинистая старуха, похожая на комок грязных тряпок. Рядом с ней, скованные цепями по рукам и ногам, лежат два скифа: один с рыжей косичкой, торчащей из-под рваной остроконечной кожаной шапки, и в куртке из грубо выделанных бараньих шкур, другой почти совсем голый, со взлохмаченной головой...
...Тенистый мраморный портик какого-то, видимо, общественного здания. Сидя за низеньким столом, заваленным свитками папируса, три пожилых грека внимательно, но довольно равнодушно наблюдают, как плечистый, обнаженный до пояса палач с бритой головой привязывает к большому пыточному колесу перепуганного раба, еще совсем подростка.
Все это в каком-то странном ракурсе - словно увидено глазами человека, сидящего на корточках.
Картины давно отшумевшей жизни возникали перед моими глазами. Они были отрывочными, бессвязными: промелькнет - и пропала. Так любознательный турист, попав в незнакомый город, бесцельно щелкает направо и налево своим неразлучным фотоаппаратом, не давая ему ни отдыха, ни покоя. Поэтому и пересказать эти коротенькие уличные сценки, пёстрый калейдоскоп промелькнувших лиц горожан, воинов, любопытных женщин, чумазых ребятишек, - связно пересказать всё это просто невозможно. К тому же, как я уже говорил, изображения порой были очень смутными, едва видимыми, да вдобавок меня еще сбивали с толку неожиданные ракурсы.
То промелькнет мальчик, повисший на уздечке упрямого ишака и тщетно пытающийся сдвинуть его с места... То запыхавшийся, с побледневшим от напряжения лицом тяжело дышащий атлет. Он очищает со щеки стригалем, похожим на серп, приставшую грязь, а вдали виднеется кусочек стадиона...
На покатой каменной площадке с желобками рабы давят босыми ногами виноград. Один из них так приплясывает, что брызги разлетаются далеко во все стороны.
А на соседней площадке применена уже примитивная "механизация", видимо, заинтересовавшая небесного гостя. Тут виноград давят под прессом, накладывая на него каменные плиты - тарпаны. Сверху ягоды накрывают доской и прижимают ее длинным рычагом, на конце которого, болтая ногами, повисли два рослых раба.
Сын Неба заглянул в литейную мастерскую - и вот перед нами мастер в кожаном фартуке, прикрывая ладонью глаза от пламени, осторожно сливает в форму расплавленную, пышущую жаром бронзу...
Возникают на миг уличные музыканты: подросток, надув щеки, старательно наигрывает на свирели - сиринге, а босая девочка приплясывает, ударяя в тамбурин...
Кусок городской стены. Из сторожки возле ворот выглядывает воин с курчавой рыжеватой бородой, а на стене видна надпись, звучащая в переводе вдруг комически современно: "По решению городского совета запрещается здесь сваливать навоз и пасти коз..." Конец надписи, к сожалению, не виден.
Снова шумный рынок на городской агоре. Бросается в глаза, что на нём почти нет женщин. Торгуют и покупают одни мужчины.
Из этих бессвязных сценок, словно из кусочков мозаики, возникает бесценная живая картина будничной жизни древнегреческого города, которую до сих пор археологам приходилось с громадным трудом воссоздавать по случайным находкам и разрозненным черепкам битой посуды. Как много дает это науке!
Увидели мы и своими глазами жреца, чья рукопись доставила нам столько хлопот. Ему уже, пожалуй, за шестьдесят. Гладко выбритая голова, одутловатое морщинистое лицо и очень зоркие, цепкие черные глаза.
На нём простой серый гиматий, наброшенный поверх белоснежного хитона. На ногах сандалии из темной кожи. Движется он плавно, величественно, движения медлительны, но порой резкий поворот головы и острый прищур глаз выдают незаурядную волю и энергию, спрятанные до поры до времени, словно в сжатой пружине.
Как уже упоминалось, мелькавшие на экране люди были неподвижными, застывшими, словно на примитивной фотографии. Но они были "схвачены" в такой момент, что каждый кадр становился полон жизни и экспрессии. Воображение дополняло то, что видел глаз, и, рассказывая о возникавших картинах, все время невольно употребляю глаголы: движутся, плывут, вонзаются, - даже как будто начинаешь слышать давно отзвучавшие голоса.
...Два стратега обходят фронт тяжеловооруженных гоплитов во дворе крепости. Солнце жарко пылает на железных панцирях, слепит глаза, отражаясь от шлемов. Шлемы у воинов различной формы: у одних они закрывают всё лицо скуластыми нащечниками, только в узких прорезях сверкают глаза. У других нащечники подвижные, они сейчас откинуты, позволяя рассмотреть раскрасневшиеся, потные лица и торчащие из-под шлемов бороды.
Щиты у гоплитов тоже неодинаковой формы - то овальные, то круглые, и обиты они у кого листовой медью, а у кого просто бычьей кожей. У каждого воина длинное, до двух метров, деревянное копье с железным наконечником, меч на перевязи, перекинутой через правое плечо, ноги закрыты до колен бронзовыми поножами. Судя по довольно унылому виду воинов и их усталым, разморенным жарою лицам, нелегко, должно быть, таскать на себе всю эту массу металла. Но гоплиты предназначены для ближнего оборонительного боя, им не придется много ходить. Они будут стоять стеной, ощетинившись против вражеской конницы остриями копий.
На агоре раздают добровольцам более легкое оружие: дротики, луки со стрелами, небольшие щиты - пельты. У этих более подвижных воинов - пельтастов - и панцири уже не металлические, а кожаные или даже просто из грубой холстины.
Видимо, идет подготовка к бою с таврами, о котором упоминается в рукописи жреца.
Потом стремительно мелькает несколько сценок сражения. Беспощаден и страшен этот бой в ночной темноте, лишь местами озаряемый неверным, колеблющимся светом факелов. Мелькают искаженные болью и гневом лица, конские морды с пеной на уздечках...
...А затем сияющий солнечный день, стадион, заполненный ликующей толпой.
Со всех сторон летят букетики ярких цветов, венки...
Видимо, это чествуют Сына Неба и жреца после победы над таврами. Вот я нахожу в толпе уже знакомое лицо жреца. А где же Уранид? Может быть, он появлялся и в других сценках. Но как узнать его?
Или аппарат для записи был всегда с ним, и мы так и не увидим, как выглядел сам небесный гость: ведь мы смотрим его глазами?..
По арене стадиона угрюмой толпой бредут закованные в цепи пленники.