Сын палача
Шрифт:
– Любопытно, любопытно… – все еще держа в руке гудящую трубку, проговорил майор Н. Н. Николаев вслух.
Эти слова относились теперь уже к легендарному Люциферу, которого, судя по разговору двух английских лордов, скоро должны были забросить сюда, в СССР. Года два назад его уже забрасывали сюда, и он сумел-таки, сделав свои дела и убив с дюжину народу, благополучно убраться восвояси.
Да, Люцифер – это вам не какой-нибудь потерявший от наглости всякую бдительность мародер из НКВД. Люцифер опасен по-настоящему. Придется, пожалуй, Катю, Васильцева и этого Викентия, сына палача,
И майор Н. Н. Николаев, кладя телефонную трубку, еще раз произнес:
– М-да, любопытно…
Викентий лежал на опавшей таежной листве, дрожа от озноба. Виной этому ознобу была не подступающая осень – холод он с детства привык переносить, – а пулевая рана в боку, полученная при побеге. Ничего, это он тоже как-нибудь перенесет, тем более что рана, к счастью, оказалась сквозная.
Сильнее, чем бок, болела левая рука – это уже от собачьего укуса. С той овчаркой он справился в точности как учил покойный Викентий-старший. Когда собака находится в прыжке, надо поставить поперек левую руку, чтобы псина вцепилась намертво, и тогда, подняв эту псину, ударить ее большим пальцем правой руки в солнечное сплетение. Собака от этого сразу валится в бессознанке, и тогда уже ее можно – палкой, ногами, ножом…
Тут что самое опасное: у иных собак зубы заразные бывают, тогда ему, если не принять мер, в скором времени хана. Вон уже рука и пухнуть начала очень по-нехорошему. Неужто скоро ему кирдык?..
Превозмогая слабость, парень обшарил километров пять тайги, пока не нашел то, что было нужно: корень женьшеня. Тоже старший Викентий научил – и как искать, и что с ним дальше делать. Разжевал целебный корень зубами и получившуюся кашицу запихнул поглубже во все раны, и от пули, и от собачьих зубов.
Ничего, уж теперь-то он, пожалуй, и выживет!
Но всего лишь просто выжить ему, однако, было мало, не для того он пустился в эти бега. Теперь, когда сбежал, предстояло главное: возродить то, к чему его готовили, то, ради чего жил и погиб старший Викентий, то, без чего этот мир будет вовсе бессмыслен. Это главное было обозначено в его голове двумя словами: Тайный Суд.
Хорошо бы все-таки найти Васильцева с этой его девахой. Правда, в прошлый раз при встрече они послали его куда подальше. Тогда он злился на них, но потом злиться перестал. Почему, собственно, они обязаны были вот так вот с ходу поверить ему? В сущности, они даже поступили вполне правильно: кто он для них такой? Надо, чтобы они увидели его в деле, – вот тогда поглядим!..
Но вопрос – где их теперь искать? Вряд ли они до сих пор сидят там, в квартире на Тверской, и его дожидаются.
Но если живы – он все равно их найдет! И уж заставит поверить!
Если только они живы…
А если нет?..
Что ж, он сам возродит Тайный Суд, он, Викентий-второй. Он сделает это, чего бы то ни стоило!
Но все же первое дело – выбраться отсюда. В голову даже пришла шальная мысль: что, если взять да и угнать самолет? Тут, судя по гулу, аэродром где-то неподалеку…
Нет, конечно, глупость! Не выйдет… Придется, как учил Викентий: per pedes apostolorum [5] .
Правда, апостолам, поди, не приходилось преодолевать десять тысяч верст тайги… Ничего, он-то уж как-нибудь выдюжит!
А пока – спать. Зарыться в гнилую листву – и спать. К утру женьшень сделает свое дело, и можно будет начать путь.
С каждой минутой сон забирал все прочнее. И вот он – уже не он, а какой-то Федька с Сухаревки.
Федька-Федуло…
Федька – голова как редька…
5
Стопами апостолов (лат.). В переносном смысле – медленно, шаг за шагом, преодолевая все преграды.
И кто-то – судя по голосу, Минька Прыщ – издали кричит:
– Эй, Федуло! В ухо надуло?
Глава 2
Стопами апостолов
– …Федуло – в ухо надуло!..
Вдруг совсем рядом раздался взрослый голос:
– Тебе что, правда в ухо надуло, парень?
– А тебе, дядя, никак в другое место надуло? – спросил Федька с привычной, уже въевшейся в него, как смоляная сажа, грубоватостью и лишь затем приоткрыл глаза.
Подошедший был, судя по виду, деляга тот еще: здоровенного роста, в бежевом плаще, в начищенных башмаках, в бежевой, под цвет плащу, фетровой шляпе. На эдакого всем скопом навалиться где-нибудь в подворотне, раздеть да продать все это здесь же, на Сухаревке, – мешков на пять картошки небось потянет, эдак и зиму можно перезимовать, не помереть с голодухи.
Однако подумал об этом Федька так, безотносительно, в мечтаниях одних лишь. Ибо – ну и здоров же был этот Бежевый! Если к полдюжине таких горе-богатырей, как он, Федька, еще полдюжины наподобие Миньки Прыща прибавить, ему, Бежевому, с ними управиться – все равно что дюжину тараканов раздавить.
Но на Федькину грубость Бежевый отозвался вполне даже миролюбиво:
– Если правда надуло, – сказал он, – то пойдем, я тебе мазь дам согревающую, может, подлечишься.
Ох, наслышан был об эдаких добреньких дядечках Федька. Из их брата, из беспризорников, одни, поддавшись на чужую доброту, уже Беломорканал роют, а над другими вообще вытворили такое, что и подумать тошно. Плохо тут, в Москве, верилось в бесплатную доброту. Настоящие добренькие – Федька так полагал – небось еще при царе Николашке Кровавом все перемерли. Не для добреньких времена нынешние.
Впрочем, Бежевый был похож лицом на доброго по-настоящему, такие хоть и изредка, а тоже все-таки иногда попадались. Старушка вот одна была – в прошлом году за так печеньем два раза его угощала.
Где она, интересно, сейчас? Должно быть, уже на кладбище. Добрые – они долго сейчас на свете не больно-то живут.
Мазь для ушей Федьке нужна была, как мартовскому зайцу клизма. Это Минька придумал: раз он Федуло – значит, и «надуло».
Но Бежевому говорить этого он не стал, а лишь протянул – голосом на всякий случай уже не грубым, а слезно-жалостливым: