Сын Петра. Том 1. Бесенок

Ланцов Михаил Алексеевич

Из-за чего, к слову, идеи с русскими драгунами во времена Михаила Федоровича и Алексея Михайловича так и не пошли. Зачем? Если с начала XVII века в этой роли вполне выступало поместное ополчение, почти полностью отказавшееся к середине века от лука со стрелами.

Доспехов никто, кроме отдельных состоятельных личностей не носил. Вроде сотников или того выше. Да и те их надевали больше для статуса.

Татары тоже были преимущественно в тряпье, хотя и другом, но вместо огнестрельного оружия предпочитали саадак — лук со

стрелами. Что сразу бросалось в глаза. В сочетании с сильным влиянием польской и мадьярской культуры на платье поместных дворян это давало хорошо узнаваемый силуэт воина. И, как следствие, позволяло весьма точно с большой дистанции понимать кто где.

Это в XVI веке русская поместная конница была едва ли отличимая от татарской. Как обликом своим, так и тактикой. А вот потом, на рубеже XVI–XVII она снова свернула «на запад» и пути-дорожки военных традиций потихоньку разошлись. Впрочем, Петр этого не знал и с борта полугалеры наблюдал за достаточно масштабным, но весьма деликатным сражением без всяких «задних мыслей» и «исторических рефлексий».

Ни татары, ни поместные не рвались сходиться в свалку.

Так — наезжали. Постреливали. Отходили.

Этакие танцы конных групп.

Только у поместных они выходили более продуктивными. Все-таки аргументация мушкетом более весома, чем стрелой. Как там пелось в песне? Против самых лучших стрел все решает огнестрел? Вот так и происходило. Из-за чего татарское войско сначала откатилось назад, а потом и совсем отошло.

Впрочем, было видно — они не сильно-то и старались. Скорее изображая попытку растревожить лагерь и вынудить его отойти, чем на самом деле к этому стремясь. И это не удивительно. Османы их использовали явно не по их профилю. Сильной стороны татарской конницы являлось умение ограбить и разорить территорию максимально быстро и предельно основательно. Уклоняясь от серьезных стычек с неприятелем. А тут полевой бой… это, мягко говоря, не их сильная сторона. И оттого в нем выглядели очень бледно…

Так что — покрутились.

Пошумели.

Да разошлись.

Даже потерь особых не сложилось. Ни у тех, ни у других.

— Славно, — заметил стоящий рядом Александр Меншиков, пыхнув трубкой.

— Какое к черту славно? — с раздражением спросил Петр, трубка которого прогорела.

— Отогнали супостатов.

— Так они еще придут. Им что? Верста туда, верста сюда. Побить бы их. Крепко побить.

— Так они не согласные будут. Не явятся. А всех подходы к ним турок стережет.

— Вот то-то и оно…

— Ба! Гляди-ка! — указал Меншиков на спускающейся по Дону кораблик.

Не дергаясь царь спокойно прочистил трубку и заново ее забил. Наблюдая за тем, как кораблик спускается по воде к ним. Хотя Меншиков предлагал развернутся и идти ему навстречу. Вдруг новости важные.

Новости были.

Они не могли не быть.

И письма имелись.

Петр поглядел на ворох тех

бумажек, что ему прислали и вытащил письмо сестры. Прочитал его.

Походил немного.

Вернулся.

Снова прочитал.

— Случилось что? — поинтересовался Меншиков.

— Может Апраксин и прав был… — задумчиво он произнес.

— В чем?

— Сына надо было сюда тащить. Вон — чудит.

— Опять духовника палкой побил?

— Учится начал и успехи большие делает. С Дунькой разругался, назвав ее курицей безмозглой. У Наташки сейчас живет.

— Что прости? — вытаращился на него Александр Данилович.

— Я же говорю — чудит. Но что учится добро начал, то славно. За такое многое можно спустить.

— А Дунька тебе пишет? Что сказывает?

Петр хмыкнул.

Взял письмо жены. Быстро пробежал глазами. Скривился. И отбросив его ответил:

— А ничего не сказывает. Сопли какие-то сахарные. Читать противно.

— Может за Лешкой послать?

— Он до конца кампании вряд ли успеет сюда. Поздно. Прозевали. Ну да и ладно.

— А как он к Наталье попал? Дунька отпустила?

— В письме одна туманность. Но чую — послушать будет что, когда вернемся. — усмехнулся Петр и пыхнул заново набитой и прикуренной трубкой…

* * *

Тем временем в Москве продолжалась набирающая обороты драма вокруг царевича. В которую все сильнее и сильнее влезал Преображенский приказ.

— Оставь нас, — скомандовал Федор Юрьевич, обращаясь к сестре царя, когда в комнату вошел Алексей.

— Но я не в праве…

— Оставь, — вместо Ромодановского повторил приказ парень.

— Ты еще мал. И я несу за тебя ответственность.

— Человек, что верен моему отцу, не станет мне вредить.

У Федора Юрьевича от этих слов прямо брови взлетели, выражая удивление наглостью. Сестра же царя фыркнула, но вышла. В конце концов глава Преображенского приказа действительно не станет творить что-то дурное с Алексеем. Хотя оставлять их наедине не хотелось совершенно.

— И тетя, прошу, последи, чтобы нас не подслушивали. Вряд ли Федор Юрьевич прибыл ко мне с простым разговором, которым дозволительно уши погреть кому ни попадя.

Та молча кивнула и вышла, плотно прикрыв дверь.

Наступила пауза.

И Ромодановский, и Алексей внимательно смотрели друг на друга. В упор. Глаза в глаза. Причем царевич — практически не моргая. И, разумеется, не испытывая какого-то ощутимого дискомфорта. Более того, даже стараясь смотреть словно бы за спину главы Преображенского приказа, провоцируя дискомфорт уже у него. Впрочем, спохватившись и поняв, что увлекается, царевич максимально по-доброму улыбнулся и спросил:

— Я забыл поздороваться. Это было не вежливо.

— Кто ты? — холодно и раздраженно спросил Ромодановский.