Сын Петра. Том 1. Бесенок
Шрифт:
— Ты смотри за тем, чтобы Федор Юрьевич не прознал… — напоследок буркнул Алексей. Уже из экипажа, так как Елизавета вышла их провожать.
Но он прознал.
И уже вечером был в гостях у Натальи Алексеевны.
— Что там произошло? — спросил он у царевича, отведя его в сторонку.
— Нелепая случайность. Но обидная.
— Мне говорили, что царица и Анна Монс поругались прилюдно.
— Анна назвала маму мегерой, не зная, что та перед ней стоит. И, я полагаю, только чудо спасло Анну от выцарапанных глаз и вырванных волос. Окружающим хватило ума
— Ясно. — предельно серьезно произнес Ромодановский.
— Баба она и есть баба, — пожал плечами Алексей. — У Анны видно головокружение от успехов, и она потеряла всякую осторожность. Открывать рот в присутствии незнакомых людей и сыпать такими словами… даже не знаю. Мне казалось, что она умная.
— Мне сказали, что ты распорядился не болтать. Зачем? Если бы это было предано огласке, то отцу пришлось бы наказывать Анну. Или даже мне. Ее в Москве не любят. Могли даже волнения начаться. Почему ты не заступился за маму? Что не догадался не поверю, уж извини.
— Пусть папа сам разбирается со своими женщинами.
— А как же мама? — усмехнувшись, спросил Ромодановский.
— Мама — это мама. Она для меня ей всегда останется. Но сам знаешь — дров она наломала изрядно. Мнится мне, что от ладной бабы муж бегать не станет. Может еще все наладится. А может и нет. Так или иначе — не моего это ума дела…
Глава 9
1696 год, август, 22. Москва
После того инцидента Евдокия Федоровна вообще носа на улицу не показывала. Не то что на Кукуй ездить, а даже сына не навещала. Все-таки просочилась информация о том, что в доме Лефорта произошло. И ей было стыдно в глаза окружающим смотреть.
Алексей ждал.
Честно.
Но маму не отпускало. И по Москве уже поползли нехорошие слухи. Поэтому он и решился поехать к ней. Чтобы взбодрить. Да и вообще все это обиженное гнездо разворошить палочкой.
Понятное дело — поехал не один. С тетей и сопровождением. От греха подальше.
На крыльце их встречали только слуги, давая понять, что ему здесь не рады. Хотя он заранее известил о своем желании приехать. И могли бы что-то изобразить. Пусть и для вида. Но нет. Впрочем, ему было плевать. На дураков обижать себе дороже…
Вошел в палаты.
— Явился? — мрачным тоном спросил Петр Аврамович Больший, двоюродный дед царевича и старший среди Лопухиных.
— Как видишь, — улыбнувшись ответил Алексей, — даже не запылился.
И с этими словами стряхнул невидимую пылинку с плеча.
— Вот как есть бесенок. — скривился двоюродный дед.
— Петр Аврамович, ну что ты такое говоришь? Ежели я бесенок, кто же ты — мой славный предок? Неужто натурально старый черт?
— Выпороть бы тебя.
— Сам хочу. Да рука не поднимается. Жалко по такой родной и
— Язвить пришел? — почернел ликом Петр Аврамович.
— Маму навестить. А тут ты. Не думал, что в тебе столько ко мне злости.
— А что ты хотел? Чтобы хлебом да солью тебя встречали?
— Так ты скажи, в чем я провинился то. А то вас всех словно муха навозная покусала. Сели и начали вонять. Словно я не родич, а враг какой-то.
— Враг и есть.
— Ты говори да не заговаривайся! — прошипела стоящая рядом Наталья Алексеевна. — Али мало тебе у Федора Юрьевича уму разуму учили?
— А ты мне не грози. Стар я бояться. Что думаю, то и говорю.
— Погоди тетя. Я ведь не ругаться сюда пришел. Я поговорить хочу. — а потом повернувшись к двоюродному деду продолжил. — Ты не шкварчи, не сало. Дельно скажи. В чем меня обвиняешь?
Старший Лопухин промолчал.
— Боишься при тете говорить?
Он вновь не стал отвечать.
— Можешь нас оставить ненадолго? — спросил он у Натальи Алексеевны.
Та кивнула и отправилась к Евдокии. А Алексей чуть помедлив сел на лавку рядом с двоюродным дедом.
— Вот скажи мне, деда, в чем сила моего отца?
Тот скосился, но вновь отвечать не стал.
— Она ведь ни в потешных, ни в боярах и ни немцах. Это так, — махнул он рукой, — пристало по ходу дела.
— Много ты понимаешь… — наконец соизволил буркнуть двоюродный дед.
— Мало. Ибо юн. Потому и учусь с остервенением. Ну да я не о том. Ты же много раз видел, как река ото льда вскрывается. Помнишь? Сначала все трещит. Иной раз страшно. А потом лед начинает идти сплошной массой. И никому не устоять перед ней.
— И что?
— Я мал, юн и глуп. Но я оттого видно и слушаю людей. И слышу этот треск. Сильный треск. Россия жаждет перемен. Кто-то, явно желая, кто-то, не понимая того. И батя мой просто точка на которой сходятся эти грезы.
— Не все их жаждут этих перемен.
— Не все. — согласился Алексей. — Но скажи мне, только честно, разве можно устоять, когда на тебя прет речной поток со льдинами?
— Мудрено говоришь. Не по годам. Научил кто?
— Может и научил. Да разве, не уразумев, я смог бы повторить? Я к чему веду понимаешь?
— Понимаю, но не принимаю. Нету того треска. Разве что отец твой насильно все ломать пытается. Вот и трещит.
— Как же нету? Ну пусть. Вот ты стоишь за старину. А за какую?
— За праотеческую.
— Я старые книги из царевой библиотеки читал. Времен Ивана Васильевича, того, что Ливонскую войну проиграл. И знаешь — там нарисованы совсем другие поместные. Не отличить от татар. Ни одеждой, ни оружием. Посмотрел на иконы древние, которым века, на людей ратных, что там изображены. Совсем иначе они выглядят чем в книгах Ивана Васильевича или сейчас. Все меняется, деда. Все. И старина праотеческая она разная. Ты хочешь жить, как твой дед жил? Так это были дни Смуты и позора России. Утрата Смоленска и Ингерманландии. Слабость. Разорение. Стыд. И полвека беспомощности. Тебе такое по душе?