Сын полка. Белеет парус одинокий
Шрифт:
Ваня тяжело вздохнул, но смолчал. Как ему ни хотелось поскорее надеть на себя обмундирование и наконец превратиться в настоящего солдата, он не посмел возражать старшему. Он уже чувствовал, хотя еще не вполне понимал, что такое воинская дисциплина. Он уже научился беспрекословно подчиняться. Он уже однажды на собственном опыте убедился, что значит самовольный поступок и к чему он может привести. Ему до сих пор было совестно перед Биденко и Горбуновым за то беспокойство, которое он причинил им, занявшись без спросу топографией. Двое суток
Это мальчик знал. Но многого он не знал. Он не знал, что Горбунов твердо решил без него в часть не возвращаться. Горбунов взял Ваню в разведку без разрешения и отвечал за него перед командиром батареи головой. Ваня также не знал, что, когда Биденко, благополучно вернувшись в часть, доложил по команде о происшествии, капитан Енакиев пришел в бешенство. Он обещал отдать лейтенанта Седых, командира взвода управления, под суд и приказал немедленно отправить на розыски мальчика группу разведчиков в пять человек. К счастью, в этот же день началось новое наступление, и все решилось само собой.
На этот раз немецкий фронт был прорван более чем на сто километров в ширину. В первый же день наши войска с боем прошли более тридцати километров вперед, не давая немцам останавливаться и привести себя в порядок.
Потому к исходу этого славного дня «штабной лес» – так его именовали на картах и в донесениях – оказался у нас в глубоком тылу, и наши войска продолжали безостановочно продвигаться, наращивая удары, так что блиндаж, занятый Горбуновым для своей команды, не понадобился.
Все же Ваня побывал в этом проклятом блиндаже. Немцы бежали так поспешно, что в блиндаже все осталось, как было. Даже черная фуражка висела на тесовой стене.
Ваня взял со стены свою торбу, компас и букварь, по-прежнему открытый на разрисованной странице с прописью «Рабы не мы. Мы не рабы», запачканной высохшей кровью.
Наступление развивалось быстро. Тылы отстали. Поэтому прошло довольно много времени, пока пришло Ванино обмундирование. Затем обмундирование нужно было еще перешить и подогнать по росту мальчика.
В условиях ежедневных передвижений это было почти невозможно. Но разведчики употребили все свое влияние, для того чтобы на ходу найти хорошего портного, сапожника, а главное, парикмахера с машинкой.
Хозяйственный Горбунов не поскупился на угощение. В ход пошли и свиная тушенка, и сотня трофейных сигарет, немало рафинада, и фляжка чистого авиационного спирта.
За портным, сапожником и парикмахером, которых отыскали во втором эшелоне у гвардейских минометчиков, ухаживали, как за любимыми родственниками, не щадя продуктов.
Зато все Ванино обмундирование было готово в самый короткий срок и вызвало единодушное восхищение разведчиков – такое оно было маленькое, аккуратное, толковое, с иголочки.
А посмотреть на Ванины сапожки приходили даже солдаты из соседних
Теперь дело стало только за баней и парикмахером.
Баня, устроенная в землянке, уже топилась, а парикмахера с машинкой ждали. И вот парикмахер наконец явился, предшествуемый Горбуновым.
– Ну-ка, друзья. Попрошу вас. Не раскидывайтесь. Освободите лишнее место. А то товарищу парикмахеру неловко будет работать. Надо ему создать для работы необходимые условия, – говорил Горбунов, суетливо расчищая для парикмахера место и ставя посередине тесной, маленькой землянки ящик из-под осколочных гранат. – Иди сюда, Ваня. Садись. Не бойся. Сейчас тебя товарищ парикмахер будет стричь.
Чувствуя необыкновенно сильное волнение человека, вступающего в новую, прекрасную жизнь, Ваня сел на ящик и робко положил руки на колени.
Все взоры в эту знаменательную минуту были обращены на него, на маленького босого пастушка, готового к превращению в солдата.
Парикмахер был немолодой человек с добрыми воспаленными глазами и элегической улыбкой на рыжем лице. По званию он был сержант, но погон его не было видно, так как на нем поверх толстой шинели был надет очень узкий и очень коротенький, совсем детский бязевый халатик, из бокового кармана которого торчала алюминиевая гребенка.
Он был военторговский парикмахер. Фамилия его была Глазс. Но по фамилии его называли редко. А большей частью называли его Восемь-сорок.
Это прозвище утвердилось за сержантом Глазсом под Орлом, когда он однажды брил приезжего писателя.
Он усадил писателя на травке, на обратном склоне холма, известного в донесениях того времени как «безыменная высотка к северу-западу от железнодорожного виадука».
Бритье происходило метрах в пятидесяти от немецкого переднего края. Немцы все время вели по безыменной высотке так называемый тревожащий огонь из миномета.
Но сержант Глазс любил свежий воздух и предпочитал работать на просторе, а не мучиться в тесной щели, где негде было повернуться, тем более что, как известно, немецкий «тревожащий» огонь обыкновенно меньше всего тревожил русских.
Сержант Глазс брил писателя с особенным старанием, с душой, желая дать ему понять, что парикмахерское дело поставлено в Военторге на должную высоту.
Он побрил писателя очень тщательно, два раза: один раз по волосу, а другой раз против волоса. Он хотел пройтись еще и третий раз, но писатель сказал:
– Не надо.
Затем Глазс подправил писателю волосы на затылке и спросил, какие виски он предпочитает: прямые, косые или севастопольские полубачки.
– Все равно, – сказал писатель, прислушиваясь к разрывам мин на гребне безыменной высотки.
– В таком случае, я вам сделаю косые. У нас почти все гвардейцы-минометчики предпочитают косые.
– Ну, пусть будут косые, – сказал писатель.
– Вас не беспокоит? – спросил Глазс, уловив некоторое раздражение в голосе клиента.