Сын Портоса
Шрифт:
В центре этого великолепия висела длинная шпага, скрещенная со столь же длинным вертелом, который использовался только в дни грандиозных пиршеств.
Хозяин трактира, мэтр Бонавантюр Бонларрон, до того, как заняться поджариванием и разделыванием цыплят, был солдатом. Сержант Лафертского полка, раненный мушкетной пулей во время знаменитой атаки герцога Энгиенского при Рокруа, [29] он весьма неохотно сменил боевой стяг на передник. Не то, чтобы он потерял деньги с переменой занятий — благодаря соседству с Королевской площадью в «Трубаче» было принято завтракать перед дуэлью и подымать тост за победителя, возвращаясь с поля чести. Однако так происходило недолго — Людовик XIV, не забывавший Фронду, во время которой он испытал столько унижений, сурово карал за поединки.
29
В битве при Рокруа 19 мая 1643 г. французские войска под командованием принца Конде (1621–1686), носившего тогда титул герцога Энгиенского, одержали победу над испанцами.
Добрые старые дни «Мавританского трубача» ушли в прошлое, и теперь хозяину редко доводилось видеть среди его мирных гостей воинственные души, некогда с проклятьями гремевшие посудой над его ухом, и слышать топанье ногой, которым дуэлянты приглашали противника скрестить шпаги.
В этот воскресный вечер мэтр Бонларрон пребывал в своем заведении в одиночестве, если не считать слугу Бистоке. Хозяин был высоким худым человеком, носившим белый поварской наряд, но даже в нем он выглядел весьма воинственно, заломив колпак набекрень и с самодовольным видом расхаживая из кухни в столовую.
Его слуга — скромный парень лет двадцати — разбил куда больше посуды своими неуклюжими длинными руками, чем сердец влюбленными взглядами.
— Будь все проклято! — воскликнул хозяин трактира, прекратив наконец ходить взад-вперед. — Очевидно, навсегда ушли золотые деньки, когда кучи денег из благороднейших кошельков королевства были разбросаны на каждом из этих столов, а лучшие вина из моих погребов лились, как вода! Хоть бы горожане устраивали стычки с солдатами, так нет — теперь все довольствуются перебранками, и никто даже не подумает схватиться за кинжал! Какая гадость! После хорошей потасовки я бы подал оставшимся в живых целого барана, ну а теперь нам придется съесть его самим, Бистоке!
Лицо слуги помрачнело.
— Благодарю вас, хозяин, но я не люблю темного мяса — оно черно, как сажа или как голова мавра над нашей дверью.
— Так или иначе, приготовь его и подай на стол, покуда я буду закрывать ставни и запирать дверь. День окончен.
Но когда Бонларрон подошел к подоконнику, у двери послышался веселый голос с истинно парижским произношением:
— Приветствую хозяина и всю честную компанию! Надеюсь, вы все в добром здравии? Рад сообщить, что и я тоже. Какой благородный господин владеет этой casa, [30] как говорят итальянцы?
30
Casa — дом (итал.).
— Я, сударь, — ответил Бонларрон, кланяясь клиенту, прибывшему так поздно и обратившемуся к нему так весело.
Это был мужчина лет сорока пяти, но благодаря удивительному проворству и жизнерадостности, он казался мальчишкой — парижским гаменом, который мог бы сложить голову на плахе, подшутив над знатным вельможей или съев любимое блюдо Папы Римского. На его маленькой круглой физиономии почти не было морщин, хотя она повидала все виды скверной погоды; беспокойные блестящие глаза, вздернутый нос, выдающиеся скулы и острый подбородок свидетельствовали об упрямстве и хитрости. Странная одежда казалась содранной на поле битвы с мертвецов всех родов войск: ноги были обвязаны кожаными ремнями, как у итальянских горцев; на талии красовался шерстяной кушак, как у испанцев; тело облегала куртка из бычьей кожи, какую обычно носят под кольчугой; шпага и кинжал соседствовали с чернильницей и пером, какое носят в петлице адвокаты и стряпчие; чудовищных размеров перо на маленькой шапочке было прикреплено пряжкой с куском стекла из церковного витража, тщетно изображавшим рубин.
Что портило вновь прибывшего, так это его ноги. В сидячем положении незнакомец еще мог сойти за человека обычного роста, но стоя он был карликом.
В два прыжка вскочивший на середину комнаты, которую Бистоке осветил, поднеся щепку из камина к паре висевших ламп, гость, не дожидаясь, чтобы к нему обратились, пустился в пространный монолог:
— Господа, вы видите перед собой блудного сына! Я — дитя Парижа, вернувшееся в свой непревзойденный и неподражаемый родной город и снова обретшее здесь свое счастье! В юности я был хорошо известен в окрестностях собора Богоматери — каждая птичка, подбиравшая там на мостовой хлебные крошки, знала Рено Фрике! — Произнося собственное имя, он снял шапку. — Я служил певчим в хоре, а в свободные часы — буфетчиком в кабачке на улице Каландр. Так что приветствую вас, представителей нашей благородной профессии, покровительствуемой святым Бонифацием! Но не думайте, что я пытаюсь пообедать у вас по дешевке. О, нет — я стою на пути к успеху — титулу, чину и всему прочему! Не зря же я объездил полсвета, воюя и здесь и там. Хоть я и парижанин, но вижу подальше городских колоколен. Меня называют Малыш Фрике, хотя гореть мне на том свете, если я понимаю, что в этом дурного! — Он презрительно щелкнул пальцами. — Как будто для трудной работы обязательно нужен гигант! Наш король не выше меня, даже когда ходит на своих знаменитых высоких каблуках. — Он махнул рукой, делая знак хозяину закрыть рот. — Но не будем обсуждать короля и политику. Позвольте мне лучше поговорить о себе, хотя это противоречит моей скромности, ибо я ненавижу знакомить весь мир с собственными делами. Короче, я возвращаюсь в родной город, где был мальчиком в памятные дни Фронды, с рекомендательным письмом к министру военно-морского флота и пятьюдесятью пистолями, которыми обязан щедрости его кузена, Кольбера дю Террона, так как я спас его, когда он тонул в Ларошели. Как видите, не обязательно являться колоссом, чтобы заставить великого человека быть вам обязанным. Поэтому я приплыл из Ларошели в Гавр, а оттуда в Париж на лодке, из которой высадился у причала. Теперь я нуждаюсь в хорошей пище и постели. Готовы ли вы снабдить вашего покорного слугу тем или другим?
— Сударь, у меня есть комната, которая полностью удовлетворит вашу милость, — ответил хозяин с уважением к красноречивому посетителю, имевшему к тому же письмо к министру и пятьдесят пистолей в кармане.
— Отлично! Я беру ее.
— Кроме того, если ваша милость соблаговолит довольствоваться прекрасной бараньей ногой, которую я приберегал к собственному столу…
Слуга закрыл рот рукой, пряча улыбку.
— Баранина? Я всегда ее обожал. Безусловно, соблаговолю! Увидите, друг мой, что хотя парижане считаются привередливыми, я умею пользоваться ножом и вилкой. Черт меня побери, если я оставлю вам хоть косточку!
— Сильно сказано! — послышался с порога чей-то голос. — Надеюсь, мне вы что-нибудь оставите?
Обернувшись, все без труда увидели говорившего, ибо высокая фигура Жоэля заполнила собой дверной проем. Расставшись со знатными дамами, он не воспользовался предложенной каретой, а бродил в темноте, покуда не увидел свет в окнах на соседней улице. Направившись к этому маяку, юноша добрался до таверны, открытая дверь которой любезно приглашала проголодавшихся.
Неслышно войдя, Жоэль ожидал на пороге удобного момента, чтобы сделать свой скромный заказ, когда он услышал окончание монолога Малыша Фрике, угрожавшее ему остаться без обеда.
В силу человеческой глупости карлики всегда ненавидят гигантов. Фрике не являлся исключением из правила, ибо он, устремив дерзкий взгляд на рослого пришельца, задиристым тоном осведомился, что ему здесь понадобилось.
— Ничего особенного, — ответил бретонец. — Я просто хотел бы, сударь, напомнить вам о правиле, которое такой великий воин и путешественник как вы, несомненно, слышали, странствуя по свету. Это необходимость проявлять милосердие к своему ближнему.
— Что вы хотите этим сказать?
Взмахнув шляпой, которую он держал в руке, наш герой продолжал самым любезным тоном:
— Только то, что я также прибыл издалека и нахожусь в поисках еды и крыши над головой. Поэтому я бы не отказался разделить с вами деликатесы этого блистательного заведения.
Пришла очередь хозяина снять шапку и отвесить поклон второму клиенту со шпагой.
— Кроме того, каждый платит равную долю, — продолжал бретонец. — Вы согласны?
Если маленький парижанин и был согласен, то он ничем этого не выдал.